Она всхлипнула, показала нам телефон поликлиники, насухо вытерла глаза и вернулась к Жене.
В поликлинике сказали, что доктор уже вышел и должен прийти до пяти часов. Спросили, какая температура. (Петя сначала просто сказал: «Очень высокая».)
Петя хрипло выговорил:
— Почти сорок два.
В телефоне тревожно замолчали, потом посовещались между собой и переспросили:
— Сорок и два?
Да нет же! — с отчаянием крикнул Петя. Почти сорок два! Сорок один и восемь!
Тогда нам сказали — позвонить через двадцать минут, и, если врача еще не будет, они пришлют дежурного врача.
А тут как раз послышался звонок в парадном, и мы все бросились отворять. Вошла совсем молоденькая кудрявая девушка с чемоданчиком и спросила:
— Где больной?
Она совсем не похожа была на врача, прямо почти такая же, как моя сестра Зина, которая десятилетку кончает.
Мы сразу все очень засомневались, сможет ли такой молодой врач вылечить такую тяжелую болезнь. Боялись, что растеряется.
Но докторша держалась очень самоуверенно. Правда, когда мы сказали, какая у Женьки температура, она сразу стала серьезной и тоже переспросила:
— Сорок и два?
Потом повелительно сказала, чтобы мы сидели совсем тихо в другом конце комнаты, а сама подошла к Женькиной кровати.
Петя показал ей на градусник:
— Вот. Мы нарочно до вас не стряхивали.
Она посмотрела на градусник, потом на Женькино несчастное лицо и взяла его левую руку.
Подержала в своей, отпустила.
— А ну-ка, сядь.
Потом началось:
— Дыши. Не дыши. Покажи язык. Дайте ложку.
Все это она умела как настоящий доктор. Но сумеет ли она правильно поставить диагноз? — вот в чем вопрос.
Выслушала Женьку, достала из чемоданчика свой градусник и сама Женьке поставила.
А потом — к письменному столу и сразу вынула вечное перо и стала быстро-быстро писать, сначала у себя, фамилию, какая школа и все такое, а потом, видим — за рецепты принимается.
— Малярия, должно быть? — не то спросил, не то подсказал Петя. — Моему папе акрихин давали.
Андрюша сказал:
— Должно быть, придется сделать анализ на тиф?
Мне очень хотелось напомнить ей про менингит и про скарлатину, ведь при этих болезнях тоже бывает очень высокая температура.
Но докторша уже кончила писать.
— Если завтра и послезавтра температуры не будет, сказала она, — во вторник пусть придет ко мне на прием. А если поднимется вызовите меня в понедельник. А это — лекарство. Таблетку на ночь.
Это был даже не рецепт, а просто на бумажке написано: «Аспирин».
Так ведь это же дают просто при обыкновенном гриппе? — удивился Петя.
— А у него и есть просто обыкновенный грипп, — хладнокровно сказала докторша.
Подошла к Женьке и протянула руку:
— А ну-ка, снимай.
Женька, боясь взглянуть, подал ей градусник.
Она совсем даже невнимательно на него посмотрела и записала у себя.
— Сколько? — пискнула Люся.
— 37,2.
Мы так и ахнули.
Докторша уложила к себе в чемодан градусник и все свои бумажки и трубки. Потом выпрямилась и очень строго на нас посмотрела.
В эту минуту она даже как-то сразу постарше стала. И уже была похожа не на мою сестру Зину, а на нашу учительницу Марию Павловну.
— А теперь, ребята, скажите мне: что вы сделали с градусником?
Мы даже испугались, признаться.
Петя ответил за всех:
— Ничего не делали.
— Они мне его ставили, — слабым голосом поддержал нас Женька. Еще бы не быть слабым после такой громадной температуры почти нормальная!
— Он очень хорошо держал, — смело сказала маленькая Люся, — только очень долго. Сначала перед бульоном пять минут, а после бульона почти полчаса. Может быть, поэтому так поднялось?
— Постойте, — сказала докторша. — Какой бульон?
Петя, очень расстроенный, спросил:
— Вот они говорят, что это от мясного бульона поднялась у него температура. Они сидели, в лото играли, Женька был такой веселый… А как съел бульон, стал градусник додерживать…
— Погоди, — опять сказала докторша и вдруг перестала быть похожей на строгую учительницу Марию Павловну и опять напомнила чем-то сестру Зину. Что-то у нее забегало такое в глазах.
Вы ему сюда бульон подавали?
— Да разве может так от бульона подняться? — с отчаянием спросил Петя.
— Может, — серьезно ответила докторша, — если бульон был горячий. Вы скажите спасибо, ребята, что градусник больше сорока двух не показывает, а то закипел бы ваш больной вместе с бульоном!
Теперь мы все смотрели на стул, на котором одиноко лежал Женькин градусник, как раз рядом с тем местом, куда Петя ставил тарелку с горячим бульоном — на салфетке от нее даже круглый след остался.
Женька засмеялся первый и сел на кровати, бодро поджав под себя ноги.
Было уже совсем тепло.
Все было такое новенькое и яркое. Каждый одуванчик сиял в траве, как маленькое желтое солнышко.
Даже старые скамейки в сквере, подражая молодым весенним листочкам, стали снова ярко-зелеными, липкими и пахучими. Белые пышные облака были похожи на взбитые сливки. Казалось, что большая и добрая волшебница взбивает их в своей великанской миске, где-то совсем недалеко — может быть, просто на крыше одного из высоких домов в центре города.
А когда белые сливки поднимутся в миске высокой горой, волшебница подхватывает их огромной деревянной ложкой и осторожно, чтобы не осели и не раскапались, пускает их плыть по синему небу. И были эти облака несомненно сладкими на вкус, холодноватыми и плотными на ощупь.
О сладком, холодном и плотном Алеша думал, разумеется, потому, что держал в руках только что купленную порцию сливочного мороженого.
Алеша остановился на углу широкого тротуара и осторожно отогнул блестящую бумажку.
Вот оно сияет на солнце. Оно только немножко пожелтее облаков…
Нельзя же есть сразу, нужно сначала налюбоваться досыта… Но не слишком долго можно любоваться: тепло от руки проходит через тонкую бумажку, и мороженое начинает подтаивать снизу…
Алеша надкусил его — не зубами, а губами — и втянул в себя первый глоток. Об этой минуте Алеша мечтал с самого утра. И вот наконец эта минута наступила.
Блаженный холодок спускается в горло… все ниже и ниже и останавливается где-то недалеко от сердца.
Весна… молодая травка… ласковое солнце… ни одной тройки за всю неделю… спокойная совесть… сливочное мороженое… — это было настоящее счастье!
Вот уже отъедена половина… теперь, пожалуй, две трети… три четверти…
Наконец остался кусок, над которым Алеша задумался: разделить ли его еще на две части или, наоборот, роскошным образом глотать сразу? Потом можно будет еще облизать бумажку…
Алешу резко и неожиданно толкнули под локоть сзади.
Дрогнула рука, мороженое упало на тротуар. Высокий прохожий, толкнувший Алешу, обернулся слегка и, может быть, хотел что-то сказать… Но Алеша уже кричал ему злым голосом:
— Ослепли, что ли! Неужели на улице тесно? Лезете прямо на человека!
Высокий прохожий ничего не ответил. Он шел спокойной и твердой походкой, но он шел не так, как все.
У него в руках была палка. Он не дотрагивался ею до стен домов и не держал ее перед собой, вытянув руку, но он шел не так, как все.
Тротуар немножко сворачивал налево, потому что угол дома выдавался в этом месте на улицу.
Высокий прохожий повернул налево и обошел этот выступ, не дотрагиваясь до него ни рукой, ни палкой… Но он шел не так, как все!
Из широких, распахнутых ворот вытекал медленный мутный ручей. Его не было здесь утром это спустили во дворе большую лужу.
Другие люди обходили это место, сворачивали на мостовую и там перешагивали через ручей.
Высокий прохожий шел прямо, неторопливо и уверенно, не сворачивая никуда.
Алеша побежал к нему так, как не бегал никогда в жизни. Он не думал больше ни о весне, ни о мороженом.
Он знал одно: будет ужасно, если этот человек попадет ногой в лужу.
Задыхаясь, Алеша дотронулся до его руки:
— Осторожно, здесь лужа! Надо обойти! Пойдемте вместе, я иду в ту же сторону.
Он взял его под локоть. Алеша делал три шага, когда его спутник делал только один. Потом Алеше удалось делать два шага, и они пошли ровнее.
Сейчас нужно сказать… Поскорее… сию минуту…
Что сказать?
Я скажу: «Вы уж на меня не сердитесь, пожалуйста, ведь я не видел, что вы…»
Нет, так нельзя!
Я скажу: «Вы уж извините меня, вы подошли сзади, я не знал, что вы…»
Нет, лучше сказать: «Мне очень-очень неприятно, что так вышло, ведь я…»
«Неприятно!»
Алеша вертел и переворачивал у себя в голове тяжелые, неуклюжие слова.
