Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтёр её и, налив до самого верха, протянул им с вкусным — ох каким вкусным! — куском хлеба…
Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чём так хотелось ему рассказать!
А он, заметив наши взгляды, сказал:
— Онкель был совсем маленьким, ганц кляйн, — и повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. — Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр аллен киндерн.
Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:
— Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.
Он улыбнулся и, уже прощаясь, сказал:
— Вот хотел угостить и вашего товарища. Но Федя спит. Спит онкель Федя.
И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Он-кель, он-кель…»
Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? — В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь.
Штурман улыбнулся:
— Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел…
На рассвете мы уходили. Берег ещё спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке — повара встают рано — и негромко кричал нам:
— Передайте привет онкелю Феде!
Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом. Скорее всего обоим.
За бортом всё больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком всё отчётливее вырисовывался старый вулкан. В одном из домиков у его подножия спал ещё японский мальчик, у которого тоже был теперь свой Федя. Свой дядя Федя.
Это мне давно знакомо,
Уплывал юнец из дома —
Горизонты миновал,
Всё вопросы задавал:
— Это что по курсу прямо?
— Где, под небом? Фудзияма!
— Ну и видная гора! А под нею?
— Сакура!
— А кого там ловят, братец?
— С лодки, что ли? Каракатиц!
— Это что ж за бережок?
— Да Япония, дружок!
Пробежали дни за днями,
Джунгли, джунгли перед нами!
Вон лианы, как вьюны,
Под лианами — слоны!
Порт шумит! Среди асфальта
Обезьяны крутят сальто.
Мальчик дудочкой своей
Завораживает змей!
Воздух так необычаен —
Пахнет перцем, пахнет чаем!
— Правда, славный бережок?!
— Как же! Индия, дружок!
А потом вошли, как в книжку:
Кто-то мчит вдали вприпрыжку
В эвкалиптовом лесу,
Держит лапки
На весу:
Кенгурята передрались!
— Это мы куда забрались?
Штурман точку взял в кружок:
— Да в Австралию, дружок!
— Ого-го-го!
И вновь полгода
Незнакомая природа.
А ещё куда идти?
Что там будет на пути?
И сосед вздохнул:
«Не знаю,
Хоть бы звёздочка родная…»
Где ж родные холода?
Где Полярная звезда?
Но зачем встают матросы
И смолкают все вопросы?
Что ещё? Куда пришли?
Что там видится вдали?
Что за берег припасён там
Моряку за горизонтом?
На лугу стоит Стожок.
Над стожком кружит
Снежок.
Слышен гуд электролиний,
А на них-то Иней, иней!
И в серебряной пыли
Паровозик мчит вдали,
Все в снегу, белы берёзы.
Да смотреть мешают слёзы…
— Это что ж за бережок?
— Это Родина, дружок…
Как-то во время отпуска, ароматным летом, в таёжном селе, не вытерпев жары, решили мы с сыном поплескаться в реке и наловить раков.
— Раков? — спросил нас сосед, агроном совхоза, садясь в «газик». На карася он бы время нашёл, а возиться с какими-то раками было некогда. — Так это вам надо на Раковку, — сказал он.
— На Раковку, на Раковку, — подтвердила из-за забора собиравшая огурцы соседка.
И, взяв старый котелок, мы отправились искать Раковку.
Прошагали село, вышли на звонкое от кузнечиков поле и остановились. Впереди, покачивая облака, тигриным семейством растянулись на заре рыжие пушистые сопки, а возле них, у самых мокрых лап, тащила брёвна работящая река.
— Это не наша. В таком шуме раки водиться не станут, — решили мы и потопали дальше.
Переправились через реку, забрались в прохладную моховую глушь, а Раковки всё не было. И мы стали сердиться:
— И где она, эта Раковка?!
И тут, среди папоротников, за большой рекой, блеснула малая. Вода золотилась в ней медовыми струйками, лужицы в солнечных пятнах желтели, как блюдечки мёда, на травинках вспыхивали зелёные стрекозы, а в сторону от нас медленно уползал недовольный удавчик.
Сын бросился за ним, но вдруг глянул под ноги и закричал:
— Раки!
Мы быстро нахватали их полный котелок. Они зашевелились, зашебуршали, будто бы заворчали:
— Ну и вредные мужики попались! Сейчас домой понесут, огонь разведут, варить будут!
Но мы присели на поваленное бревно рядом с дедом, который ловил пескарей для наживы, и стали слушать тишину. И капли воды из родника. И шелест травы под брюхом уползающего удавчика. И высоко-высоко звук реактивного самолёта.
— Тихая речка! — сказал сын.
— А чего ей шуметь? О чём рассказывать? — подумал я вслух. — Это тебе не кит, который по всем океанам прокочевал. Она-то всего два-три километра по земле бежит.
— И то верно, — усмехнулся дед. — Что с неё возьмёшь? Чего ей шуметь? Не Амур, не Волга. Раковка. Что в ней? Пескари да раки. Что на ней было? Кто знает? Разве что когда-то белых туда-сюда гоняли. Да японский офицер погнался за разведчиком, саблю потерял. А уж как пошли партизаны гнать самураев да беляков до Тихого океана, так эта Раковка из-под копыт до самого неба летела!
Мы с сыном переглянулись: вот тебе и Раковка! Вот тебе и тихая речка! Хоть и течёт по земле всего два километра, а и беляков по ней туда-сюда гоняли! И японский офицер саблю в ней потерял! И до неба из-под копыт летела! А как погнали от неё оккупантов— так до самого Тихого океана. Ничего себе тихая речка!
Да не тихая она, не забытая, а просто скромная.
Скромная, да боевая!
Разговорились мы, расшумелись, так что котелок перевернули. А раки из него бегом, бегом! Поди, соберутся в норе, в своей медовой воде, начнут шуршать, шевелить усами, качать головами:
— Ну, повезло, вот повезло! Хорошие мужики нам попались!
Через луга цветочные,
Тиха, невелика,
Текла река Молочная,
Старинная река.
Струила под осинами
Прозрачное тепло,
Качала стрекозиное
Прозрачное крыло.
И лес, и травы сочные,
И тучки, и стада
Кивали вслед:
«Молочная, Молочная вода!»
Мальчишки куролесили,
А вынырнув легко,
Отряхивались весело:
«Водица — молоко!»
И стая перелётная
Порой шумела:
«Да! Уютная, дремотная,
Отличная вода!»
А в дымные, военные,
Грохочущие дни
Река покрылась пеною
От огненной брони.
Изрыта, протаранена,
Прострелена до дна,
Была она изранена,
Но выжила она.
Чужой её не сделали,
Не взяли в плен враги.
И ты речонку смелую
Теперь побереги.
Чтоб людям было весело
И облачку легко,
Чтоб солнце куролесило:
«Не речка — молоко!»
Чтоб стая перелётная
Не крикнула:
«Беда! Негодная, болотная,
Погибшая вода!»
Сейчас даже подумать удивительно, что с нами когда-то было такое: жили мы с сыном на берегу океана, ходили к бухте смотреть, как рыбачат другие, а сами не поймали ни одной рыбы.
Наконец и мы соорудили удочку, накопали у берега юрких морских червей и отправились на рыбалку по плавучим мосткам, протянутым от берега к поставленному на прикол старому пароходу. Не было на нём уже ни матросов, ни капитана, и только на корме сидел старичок вахтенный и пускал из трубки дымок. Сначала дымок был по-дневному белым, потом голубым, потом накалялся, как проволочка в огне, золотился, и тогда по качающимся мосткам один за другим начинали топать на вечерний лов рыболовы.
