— На что же ты обижаешься? — удивился Сагайдак. — Почтальон такой же колхозник, как и ты. Высказывает свои мысли. Что же ты хочешь, закрыть ему рот?
— Я не возражаю, он имеет право говорить, Федор Пилипович, но вы подсчитайте, что дороже: один гектар люцерны или целая свиноферма? Это во-первых, а во-вторых, при чем тут антигосударственное дело? Я ведь о колхозных свиньях забочусь и таких разговоров больше не потерплю.
— Я бы поблагодарил старика за совет.
— За что же благодарить? За то, что ругает? — искренне удивился Кривенко.
— Если ругает правильно — так за то, что ругает, — улыбнулся Федор Пилипович.
— Ну, как хотите, — нахмурившись, ответил бригадир. — Только он мой авторитет подрывает.
Раздался мощный гул тракторов, и перед глазами Сагайдака снова всплыло возмущенное лицо секретаря райкома.
— Ничего, помиритесь, — проговорил он и подхлестнул лошадь. — У меня сегодня еще дела есть.
Механик тракторной бригады встретил председателя словами:
— За пахоту будьте спокойны: сегодня сам товарищ Горб проверял.
— И ничего не сказал? Не сердился?
— Наоборот — похвалил!
«Что же могло случиться?» — подумал председатель и, пообещав трактористам выписать на завтра мяса, повернул линейку к селу, чтобы закончить день телефонными разговорами в сельсовете.
Из сельсовета позвонил в МТС и договорился, что за двумя жнейками, которые обещал директор, можно прислать хоть сегодня. Потом вызвал райсоюз и узнал, что кровельное железо ждут завтра.
— Товарищ Горб сегодня заезжал к вам? — спросил председатель сельсовета.
— А что? — дипломатически ответил Федор Пилипович.
— Да он вроде от вас ехал…
Сагайдак ничего не сказал и стал перебирать сложенные на столе газеты. Вдруг взгляд его остановился на статье в районной газете, и он наконец понял, почему товарищ Горб сегодня проехал не своей обычной дорогой, а возле люцерны, почему он так сердито погрозил пальцем и что именно прокричал. Статья называлась «Больше внимания семенникам люцерны». И написал ее товарищ Горб.
— Некоторые руководители колхозов, — сказал председатель сельсовета, — взять хотя бы Чайченко из «Красного партизана», посеяли люцерну на такой земле… — он покачал головой, — комья вот этакие лежат… Да там не то что люцерна — лебеда не вырастет… Вызывают на бюро райкома.
— Чайченко?
— Чайченко и меня.
— А меня?
— Вас-то зачем? У вас люцерна как море зеленая, аж черная!
Федор Пилипович с теплым чувством вспомнил о секретаре райкома. Товарищ Горб надеется на него, знает, что Сагайдак если даже и допустит ошибку, то сейчас же выправит ее. И оттого, что Горб не сказал о неполадках в колхозе «Октябрь» председателю сельсовета, Федор Пилипович почувствовал еще бо́льшую неловкость за допущенную близорукость.
Быстро распрощавшись, Сагайдак вышел на улицу и поехал к участку семенной люцерны.
Там он увидел стадо свиней.
Как ни был взволнован председатель, он сдержался и не бросился сам выгонять свиней, не накричал на пастуха. В колхозе существует твердо установленная система, и, чтобы эта система не нарушилась, председатель не должен подменять ответственных лиц.
Он внимательно осмотрел потраву и повернул линейку обратно.
К свиноферме Федор Пилипович подъехал с абсолютно спокойным лицом. Он тяжело спрыгнул с линейки и, разминаясь после долгого сидения, подошел к Копе и пожал ему руку.
— Подкармливаешь свинок… на семенниках? — сказал он с подчеркнутым равнодушием, и Копа сразу понял, что председатель сердится.
— Федор Пилипович… — начал Копа, оправдываясь.
— Меня интересует, — не слушая заведующего свинофермой, продолжал Сагайдак, — если бы ты у своего отца так потравил люцерну? Ох и огрел бы он тебя кнутом…
— Да у моего отца ни свиней, ни люцерны не было, — пошутил Копа.
— Не было?! А у тебя есть! То-то и обидно, если ты не понимаешь, что это твоя люцерна. Твоя!
— Ну это уж вы, Федор Пилипович, обижаете меня! Как это я не понимаю? Что я, мальчишка, что ли… Я у командующего фронтом, у маршала, в личной охране служил! Свиньи в люцерне не впервой пасутся. Все видели…
— А вот чтоб больше я не видел! Понял?
Рассерженный председатель сел на линейку и, словно не обращая внимания на то, как Копа, засовывая пустой рукав гимнастерки в карман, побежал к свиньям, на ходу выкрикивая угрозы пастуху, взмахнул вожжами.
Сагайдак доехал до конюшни, отдал лошадь, пешком дошел до дому и, быстро пообедав, направился в контору.
Солнце зашло. От пруда тянуло вечерней прохладой. Невидимые уже блестящие восковые листочки молодых тополей издавали тонкий, ни с чем не сравнимый аромат. Где-то на окраине села звучала песня — девушки возвращались с поля.
Это были самые приятные часы. После работы в комнату правления набивалось полно людей. Подводили итоги трудового дня, говорили о вчерашнем и сегодняшнем, мечтали о будущем, обсуждали всяческие нужды, составляли планы на завтрашний день, рассказывали обо всех самых интересных событиях, происшедших сегодня в «Октябре» и в соседних колхозах, в стране, во всем мире. И какая-нибудь звеньевая или рядовой колхозник, пришедшие проверить правильность записи трудодней, увлеченные этим нерегламентированным собранием, где обсуждались в малейших подробностях итоги прожитого дня, сидели здесь до глубокой ночи.
Когда Федор Пилипович вошел в комнату, там уже было полно народу. Один из бригадиров сдавал счетоводу рапорт за день, Кривенко читал газету, секретарь парторганизации Галий что-то подсчитывал на бумаге. У стен на длинных скамьях сидели колхозники, слушая, как Копа рассказывал о своей службе в личной охране командующего фронтом.
Федор Пилипович сел к своему столу.
— Что интересного в газете? — спросил он приветливо, с равнодушием, за которым крылся подвох.
— Стихи есть хорошие, — весело откликнулась девушка в ярком платке — доярка молочнотоварной фермы.
Бригадир Кривенко оглянулся на девушку, с минуту молча поглядел на нее и повернулся к председателю:
— Что интересного? Да вот… статья о семенниках.
— Что же там пишут? — проговорил Федор Пилипович так, словно никогда и в глаза не видал этой статьи.
— Ой, Федор Пилипович, как бы нам не довелось краснеть, если кто из района увидит, что свиньи пасутся в люцерне!.. И вообще непорядок это.
Сагайдак не признался, что ему уже пришлось покраснеть, и ждал, что скажет бригадир дальше.
— Я выделил пару коней, чтоб забороновали с утра потравленный гектар. Земля хорошая, трава поправится. А Копу надо предупредить построже. Да не забудь вычесть у него трудодня три.
— А кто еще виноват? — спросил Галий и посмотрел на председателя колхоза.
— Ну… моей бригады семенники, — стало быть, недоработка с моей стороны… Я не протестую, — сказал бригадир.
— Самая большая вина лежит на мне, — улыбаясь в усы, сказал Сагайдак. — Я дал маху.
Секретарь кивнул головой:
— На вас.
— Я говорил Федору о люцерне еще на прошлой неделе, — вмешался старик почтальон, называвший себя «основателем». — Говорил, Федор?
— Говорили, — кивнул головой Сагайдак.
— О, «основатель» не ошибется! — оживился старик.
Молодежь улыбалась. Копа сделал жест, означавший, что маршал похвалил бы почтальона.
— Вот мы так привыкли, — продолжал секретарь, — мелочь, кажется, — один гектар. А что значит такая мелочь, этого не понимаем…
Федор Пилипович слушал секретаря со снисходительной улыбкой. Он был уверен, что тот выскажет его мысли. Но вдруг Сагайдак опустил глаза, чтобы скрыть растерянность, — такой неожиданный для него вывод сделал секретарь.
— У нас некоторые думают так: колхоз образцовый, перевыполняет довоенный уровень по урожайности, по животноводству, и если какой-либо гектар семян пропадет — это не отразится на нашем благосостоянии. Ведь семена люцерны мы выращиваем не для себя, а сдаем государству. Как говорится, можно не очень волноваться… Разве это по-партийному? Ведь мы же коммунизм строим. Какие же мы коммунисты, если дальше своего колхоза не видим.
Федор Пилипович почувствовал, как на лице у него выступила краска: секретарь сказал самое главное, то, чего сам Сагайдак не разглядел в своей ошибке. И теперь, когда ошибка стала ясна ему со всех сторон, он с облегчением вздохнул и лицо его приобрело свое обычное, спокойное и уверенное выражение.
— Запиши, — сказал он счетоводу. — За недосмотр семенной люцерны у председателя вычесть пять трудодней, у бригадира Кривенко и завсвинофермой Копы — по три. На ближайшем заседании правления провести протоколом.
— А у пастуха? — спросил Кривенко. — Разве он не заслужил?
— Пастух не виноват, — вступился Копа. — Я виноват. Тут никуда не денешься. Так бы и сам командующий фронтом решил.
