Остались мы с офицером и переводчик. Офицер какой-то хлипкий был, желтый весь, больной, наверно. Морщился все и висок тер.
Я говорю: "Вы, господин офицер, соринку заметили, а бревна в глазу не видите. У вас, - говорю, - скоро все имущество растащат". Вижу, нахмурился. "Знаете, - говорю, - что у Сарычева Степана полон дом вашего немецкого добра? К вам, - говорю, - две машины шли? Шли. Партизаны на них напали? Напали. Охрану перебили, а тут Сарычев со своими подоспел. Отогнал партизан. А куда имущество ваше с машин девалось, знаете? Продукты где? Думаете, партизаны захватили? Нет, - говорю, - Сарычев обманул вас, ночью все к себе перетащил..."
Офицер прищурился, нехорошо так. "Ты, - говорит, - фрау, за свои слова отвечаешь?" - "Да вы не сомневайтесь, - говорю, - господин офицер, это вся деревня знает, да сказать боится. Только вам и невдомек. И еще, говорю, - если все так, как я сказала, вы меня Сарычеву не выдавайте. У него брат, он мне мстить будет..." Офицер кивнул: ладно, мол.
Увели меня.
Сижу опять в своей конюшне, думаю: "Господи, не дай Сарычеву вывернуться!.." Немцы сами грабители хоть куда, а у себя воровства не терпят. У нас парнишечку расстреляли за ящик галет, а тут две машины добра всякого. Шутка ли!
Скоро слышу - Володя прибежал. Часовой его без всяких разговоров ко мне пропустил. "Мама, - говорит, - что делается! У Сарычева обыск, шинели нашли, белье, сапоги, на огороде ящики выкопали с консервами..." А я его по голове глажу: "Ладно, сынок, ладно..."
Тут часовой заглянул: "Володья, шнель!" И показывает: убегай, мол!
Только Володя выскочил - приводят Сарычева. Избитый, руки связаны. Бросили его на солому, а он увидел меня, кровавой слюной харкнул и хрипит: "Гнида, берегись!.." А меня к выходу толкают: "Иди, иди..." Я - бегом домой.
И такой страх меня взял, Ваня, передать не могу. До тех пор храбрая была, как дура какая, а тут все жилочки трясутся. Собрала я ребят, кое-что в мешок похватала, их на санки, сама впряглась - и в лес. Думаешь, знала, где партизаны? Знала, что в лесу - и все. Едем, мама твоя плачет, Володя ее успокаивает, я молчу, от страха извелась вся: а вдруг погоня?..
Все же бог не оставил - нашла партизан. До самого освобождения с отрядом кочевала. Скоро из деревни пришла весть: Степана Сарычева немцы расстреляли, а Семен Сарычев, брат его, ходил по деревне пьяный, грозился меня извести. Дружки ему советовали: "Спали дом", а он вроде бы так сказал: "Спалишь - не вернется. А к дому завсегда придет. Я терпеливый. Подожду".
Бабушка помолчала, перебирая пальцами концы головного платка. Иван смотрел на нее так, словно видел впервые. Трудно было представить, что та, незнакомая Ивану, женщина, о которой рассказывала бабушка, была она сама. Слишком привычен бабушкин облик - эти густые морщины, эти глаза, давно потерявшие блеск и прячущиеся под набухшими веками, эти медленные, осторожные движения сухих коричневых рук...
- А потом, Ваня, освободили нас. Вернулись домой. Дом наш разграбили, однако не сожгли. Семена Сарычева в деревне не было, я это загодя узнала. Исчез, сказали, во время отступления.
Месяц прошел - живем-обживаемся. Весна началась. Вот как сейчас. Ранняя была весна, тихая такая. Птицы долго не летели - войны боялись... В тот день проснулась я до рассвета. Будто меня что толкнуло. Чувствую, страх ползет. Ребята спят. Слышу - ледок под копытами трещит. Утренник был, подмерзла дорога-то, далеко слышно коня. Ближе, ближе... Остановился. Никак рядом?.. А за окнами мутно. Показалось, калитка скрипнула. Я вскочила, проверила дверь - заперта. Стою, хочу услышать, что за окном, а слышу только в груди - бух, бух... Потом успокоилась чуток, легла. Слышу, снова конь поскакал, дальше и совсем не слышно стало. Значит, ускакал, слава богу, думаю. И сама себя спрашиваю: кто ускакал-то? Кто? И сама себе ответить не могу, и боюсь чего-то, и успокоиться опять не знаю как камень на сердце...
Глаз не закрываю, все на ходики гляжу - когда цифры покажутся. Рассвело. Встала. За что ни возьмусь - все из рук валится. Ребята проснулись. Забегали по избе. Мамка твоя озорная была - все норовит за дверь в одной рубашонке выскочить. Схватишь ее за подол - она в рев.
Взялась я печку растоплять - щепок нет. Ищу топор - нигде не видно. Потом вспомнила - в сарае топор... Говорю: "Володя, сбегай в сараюшку за топором". Он: "Сейчас, мама!" И за дверь. Такой послушный был...
Бабушка остановилась. Иван, проследовав за нею взглядом, увидел плиту - ту самую, у плиты топор, дверь в сени... Ему представилось, как дверь эта открывается и он - он сам - сбегает по ступенькам...
- Зачем я его послала, зачем послала! Сама на гибель послала!.. Минуты не прошло, как взорвалась она. Минуты не прошло. Выбежала я, смотрю - на дорожке Володя лежит, руки к животу прижал, рубашка вся в крови. Бросилась к нему: "Вовочка! Сынок!.." Надя на крыльце ревет поняла, что случилось страшное, а он глаза на меня поднял - белые-белые и говорит: "Там зараза какая-то..." Вот его последние слова...
* * *
Бабушка долго не спала, ворочалась, вздыхала. Иван тоже не спал - то представлял, как стучат копыта по дороге, то воровской скрип калитки... Напрягался весь, ждал, сам не зная чего. То видел себя в распахнутой двери, то несущимся к сараю. Жмурил глаза, чтоб не ослепила огненная вспышка, поджимал живот от грозящего удара... Слышал свой голос: "Там зараза какая-то..."
...Потом маленькая девочка, путаясь в длинной, до пят, белой рубашке, с натугой открывала дверь и - со ступеньки на ступеньку, перебирая руками и ногами, - спускалась на землю и бежала к сараю.
Иван холодел. Мина была с выбором. Выбор темный. Один из трех. Кто неизвестно. Бабушка? Володя? Мама?..
Иван крепко сжал кулаки. Нет! Нет! Это невозможно.
Почему невозможно? Как раз возможно. Один из трех. Любой.
Сердце его колотилось. Во рту сушь. Далекий слепой выбор происходил сейчас в нем, будто не миновало всех этих длинных послевоенных лет - трех десятков лет, будто время остановилось на рассвете того весеннего дня...
Иван нарочно круто повернулся в постели, чтобы прогнать неотвязную мысль. Бабушка сказала:
- Вань, ты спи, не мучайся. Что делать, бог так рассудил - меня оставил, маму твою оставил, а Володю прибрал. Мирись. Спи скорей.
Потрясенный тем, что бабушка угадала его мысли, Иван затих. Страх его оставил, отступил. В закрытых глазах возникла тропинка - к сараю или нет ему было сейчас безразлично. Потом тропинка превратилась в пожню - и он осторожно пошел по ней, стараясь не обколоть ноги. Ногам было больно.
* * *
Через несколько дней Иван спросил:
- Бабушка, а Борькин дед вредный был?
- Это какой? Федоров, что ль? Никифор-то... Нет, не вредный. С подцепом, это верно. Мимо не пройдет без подцепа. А так ничего. И смелый. Ай, смелый был! За безрассудство и погиб. Йоду у партизан не было, он за йодом к немцам пошел. Идет по деревне средь бела дня, а у них обед, святое время... Никифор к фельдшеру прямо, а фельдшер в его же доме и стоял... Соседка увидала Никифора - чуть жизни не лишилась. Он ее спрашивает: "Есть кто у фельдшера?" Она говорит: "Никого, один..." Никифор в избу. Минут пять прошло - выходит, медицинская сумка через плечо. Кивнул соседке: пока, мол, - и огородами к реке. Дошел до реки и поплыл. До середины уж доплыл, а тут фельдшер из веревок выпутался, кляп изо рта вытащил, караул закричал. Сбежались. Сразу углядели - человек плывет. Стрелять начали. И не как-нибудь - офицеры одни, из наганов. Затею придумали, на спор. Большие деньги положили - кто убьет, тому, значит, и премия; в очередь целятся, в очередь и стреляют. На горке стоят, а река, сам знаешь, как на картинке. Никифор и нырком, и под водой, и всяко... А на горке в азарт вошли. Спор получился у них - палили долго, да убили не сразу. Чьи деньги, стало быть, не ясно...
* * *
Обметало яблони розовым цветом - Иван повеселел: скоро, скоро конец весне, конец учебе, будь она неладна!..
- Ты что это, никак запел? - удивилась бабушка.
И в самом деле запел.
Сидит Иван на крыльце, бормочет какую-то полузабытую песню, а сам щурится на солнце и видит сквозь него Фалалеево - волшебную страну, где нет ничего худого, одно хорошее. И среди всего этого хорошего, ласково улыбаясь, гуляет отец и, широко загребая рукой, зовет к себе Ивана. "А ведь он добрый, если по правде", - расслабленно думает Иван и вспоминает, как прошлой осенью мать велела отцу ведро яблок отнести на шоссейку. На шоссейке что-то вроде базара - мимо мчатся легкачи, отпускники, столичные жители, увидят колхозничка с ведром, полным яблок, притормозят. Смотришь рубль в кармане.
Понес отец ведро антоновки вдоль деревни. Иван и сейчас видит, как он идет, чуть покачиваясь, отстранив для равновесия левую руку. Через полчаса отец вернулся. "А ну-ка, мать, еще ведерко!" Удивилась: "Так быстро?" "Слушай-ка, - засмеялся отец, - я до шоссейки не дошел. Встретил Костю угостил. На! Жалко, что ли. Встретил тетю Маню - угостил. Полдеревни встретил - на всех не хватило". - "Ну!" - засмеялась мать и насыпала еще ведро, горкой.
