И тут в конце концов Иван Моторихин выход нашел: стал другим подсказывать, чем вызвал примерно такую реакцию учителей: "Безобразие! Сам не учится, другим подсказывает!" Любопытно, что ни у кого из взрослых долго не возникал простой вопрос: и почему это вечно отказывающийся отвечать Моторихин так точно другим подсказывает? Без ошибок!
Наконец математик Григорий Ильич первым заметил это вопиющее противоречие. Как-то в конце учебного дня Григорий Ильич поймал Ивана за лацкан пиджака, завел в пустой класс и, приперев к доске, стал вести дознание.
При этом Григорий Ильич сильно переживал и так размахивал указкой перед лицом Ивана, что тот испуганно моргал и отворачивался.
- Нет, ты мне скажи! Думаешь, не вижу? "Не знаю, не учил", а Куликову подсказываешь? Я все вижу! Ты что затеял? Три двойки! Единица!
Вдруг он перестал махать указкой, устало согнул плечи и сказал:
- Ваня, у тебя же голова. Понимаешь, голова! Куликову ты подсказываешь, а у него нет головы, вот в чем разница. Я твое личное дело смотрел, по математике четверки... Что с тобой, Ваня?
Это "что с тобой, Ваня?" было таким растерянным, беззащитным, что Иван даже заколебался, но тут же ожесточился еще сильней: "Не уступлю!"
Зато Григорий Ильич не выдержал, закричал: "Чего молчишь?!" Он ударил указкой по столу, указка треснула. Григорий Ильич бормотнул что-то и выскочил из класса, оставив Ивана одного.
* * *
Стал Иван притчей во языцех. То на совет отряда вызовут, то на совет дружины. То на родительский комитет. И всюду спрашивают одно и то же: почему? Почему раньше хорошо учился, а теперь - худо? П о ч е м у?
И всюду Иван молчит. Только об одном жалеет: зачем вначале хорошо учился! Скорей бы выгнали! Почему не выгоняют?
Не выгоняли. Воспитывали. Мать вызывали. Не раз.
Возвращаясь домой, мать реагировала по-разному. То за веник хваталась, то кричала, то плакала.
Все Иван терпел - и боль, и крики, и плач, и причитания. Он и тут молчал, как в школе. Стиснув зубы, молчал. Вспоминал Гильома Каля и от внутреннего торжества своего над всем этим треклятым Ступином даже холодел. "Мучайте, - думал, - мучайте, все равно не поддамся!"
Бабушку тоже один раз вызвали. На педсовет. Она там прикинулась дурочкой. Сидит, носок вяжет, всем кивает, всем улыбается и твердит: да-да, мол, улучшим, исправим, добьемся. Это про Ванину учебу, значит.
Не рады были учителя, что и вызвали ее.
Бабушка собралась было уходить, как ее остановил Григорий Ильич:
- Постой-ка, Прасковья Васильевна!
Бабушка повернулась к нему. Он улыбнулся ей.
- Партизанщину-то помнишь?
- Как не помнить, Гриша, - приветливо сказала бабушка. - Из памяти не выкинешь.
- Эх, времена были! - Григорий Ильич молодо крутанул головой, сквозь суховатые его черты проступило вдруг свежее, юное... - А ведь ученики наши ни черта не знают про те времена! Книжки про героев читают, а своих не знают! Прасковья Васильевна, расскажи ребятам!
- Что ты, что ты, Гриша, где мне, я двух слов связать не умею! отмахивалась бабушка.
- Умеешь, Прасковья Васильевна! Умеешь! - закричал на весь педсовет Григорий Ильич. - Помню, как ты мне рану-то заговаривала. От ласковых слов сразу полегчало!
- Да ну, - сказала бабушка, - чего уж там, дело прошлое.
Григорий Ильич не отставал. Обращаясь к учителям, он взволнованно говорил:
- И как мне, дураку, раньше в голову не пришло! Прасковья Васильевна замечательный человек! Конечно, перед всей школой ей тяжело будет выступать, а с одним классом она вполне справится. Правда, Прасковья Васильевна? Ну, хотя бы с вашим, Полина Савельевна! У вас и внук ее учится. Прасковья Васильевна, уважь старого партизана!
- Разве ты старый, Гриша. Я вот старая. И не проси. Сказала нет всё. Пойду. Корова у меня не доена.
- Прасковья Васильевна! - жалобно крикнул ей вслед Григорий Ильич. Ну что ты скажешь...
* * *
Испробовав все пути и подходы, вплоть до обещания купить велосипед, если исправится, мать в отчаянии всплеснула руками:
- Чего тебе надо-то?
И тут Иван, не выдержав, открылся:
- В Фалалеево хочу. Домой.
- Души в тебе нет! - заголосила мать. - Жалости нет! Вылитый отец!..
"И чего они все про жалость, - тоскливо думал Иван, - как чуть что, так про жалость... Даже Андрей Григорьич и тот: "Пожалей мать..." А меня пожалел кто? Только про свои дела и думают!.."
И с прежним холодным торжеством он ощутил на голове обжигающую корону Гильома Каля...
* * *
Петр Иваныч Моторихин загостился в городе не зря. К ноябрьским праздникам прислал письмо, в котором сообщал, что устроился на курсы шоферов городского автобуса, а живет пока у дяди Егора. День в день с письмом пришел перевод - полсотни рублей.
Надежда Егоровна сильно ругалась и плакала над этим письмом, называла Петра Иваныча "предательским человеком". Но денежный перевод все же сыграл свою роль амортизатора, и она вскоре успокоилась, потому что если человек прислал перевод, значит, он твердо стоит на ногах и семья продолжается.
В следующем письме Петр Иванович написал, что надеяться на городское жилье в скором времени трудно, зато в пригороде - куда из центра ходит трамвай - задешево продаются частные домишки, и денег, вырученных от продажи фалалеевского дома, вполне на покупку хватит. Дело это, по словам Петра Иваныча, сулило большую выгоду: в перспективе пригород превратится в город, а значит, всем частникам в первый черед дадут городские квартиры.
Кроме того, Петр Иваныч сообщил, что в городе строится новый ресторан "Космос" на тысячу посадочных мест, так что работа для Надежды Егоровны обеспечена.
Так - доходчиво и убедительно - излагал свои мысли Петр Иваныч Моторихин, сопровождая их новым переводом. На этот раз меньшим - тридцать прислал. По письмам его было видно, что роль городского жителя ему нравится и он уже привык считать себя таковым.
"Надежда, - писал он, - начнем жить по-новому. Хватит навоз месить!"
Наблюдая за матерью, Иван заметил, что второе письмо она встретила более мягко. Она тихо вздыхала, качала головой и говорила про отца: "Ох, дурная головушка ногам спокою не дает..." Иван понимал, что вздохи эти больше от страха перед новой незнаемой жизнью, а не от боли за то, что придется оставить.
* * *
Под Новый год Петр Иваныч приехал сам. Стриженный под польку, непривычно пахнущий одеколоном из городской парикмахерской, в новом пиджаке с блеском. "Лавсан", - непонятно объяснил Петр Иваныч.
Он был настроен бодро, говорил нажимисто, никаких сомнений в правоте своей не допускал, ни о чем, кроме города и городских своих дел, говорить не мог, а когда мать стала жаловаться на Ивана, - мол, учится плохо, Петр Иваныч махнул рукой:
- Ничего, скоро в городскую пойдет. Там выучат!
Иван ловил себя на мысли, что раздражение, злость его на отца неустойчивы, потому что отец то и дело поворачивается к нему каким-то несерьезным боком, и тогда остается только пожимать плечами: ребенок да и только...
Обиды отца, его внезапные решения, его любовь к цирку и неунывающий бойкий нрав - все это граничило с детством, вытекало из него и в него же возвращалось.
Но при всем при этом одно было безусловно: отец гнул свою линию с завидной настойчивостью и упрямством, не знающим никаких препон. Не успели привыкнуть к Ступину - его в город несет. Бабушка была права. Ой, права!
Перед отъездом отец вызвал к сельсоветовскому телефону дружка своего фалалеевского - Гусева по прозвищу Дутый Гусь - и приказал ему как можно скорее расплатиться за дом, на что тот отвечал невнятно и уклончиво. Тогда разговор принял такой характер, что даже телефонистка вмешалась.
Беседа эта несколько омрачила настроение Петра Иваныча, да и Надежда Егоровна, терпевшая все праздники, под конец расплакалась, так что уезжал Петр Иваныч обратно в город с досадой в душе. Вдобавок - пятно на новом пиджаке. Пятно не сводилось. В его появлении Петр Иваныч обвинил бабушку, у которой, дескать, в доме грязища непролазная. Это была заведомая неправда, но бабушка - умница! - промолчала и ушла по своим делам, подальше от греха, так что заключительный концерт в избе давали отец с матерью, потому что Иван в знак своего несогласия с проектами отца заранее ускользнул из дому и отсиделся в школьной библиотеке, пока не прогудел три раза рейсовый автобус, отбывая в город.
То, что не простился он с отцом, угнетало Ивана и в то же время укрепляло решимость вести себя по-прежнему: чем хуже - тем лучше!
- Ну, дочка, - спросила бабушка вечером, после отъезда отца, значит, в город?
- Куда иголка, туда и нитка, - сказала Надежда Егоровна. - Да ты, мама, не думай, мы и тебя заберем...
- Ну, нет, - сказала бабушка, - моего согласия на то не будет. Где родилась, там и помру. - И, покачав головой, добавила: - Э-хе-хе, птицы вы перелетные...
Эти бабушкины слова окончательно освободили Ивана. Его ожесточенное безразличие к Ступину и ступинской школе обрело теперь оправдание: "Что нам! Мы - птицы перелетные..."
