друга, стало не по себе. А десять минут спустя не было в поезде никого, кто бы еще находил эту историю забавной.
Перегон до станции Балезино невелик, всего минут на сорок, и в поезде волновались. Одним хотелось, чтобы медвежонок остался, другие твердили, что медвежонка в Балезино нужно снять: наплетет начальник на радиста, поди потом доказывай… А многие сердито спорили, утверждая, что это трусость, таким, как начальник, потакать нельзя, в случае чего можно написать в жалобную книгу, собрать подписи со всего поезда.
И уже никому не было дела до того, что творилось за окнами. Люди не заметили, как вспыхнули посреди черных елей пурпурные гроздья рябины, и никому не пришло в голову, что хорошо бы поезду остановиться, хорошо бы выпрыгнуть, отломить такую кисть и, замирая от страха, бежать обратно к лязгающим, дрогнувшим вагонам… Если и высовывались из окон, то лишь затем, чтобы узнать, не виднеется ли Балезино.
Наконец лес отступил от насыпи; самая насыпь сровнялась с землей, колеса застучали на стрелках. Вот и платформа. Вот и мальчишки, продающие в кулечках, свернутых из тетрадей, бруснику и рябину, женщины с горячей картошкой, вареными курами, молоком; вот старик с корзиной помидоров. Он в телогрейке и в меховой, не по сезону, ушанке.
Пассажиры высыпали из поезда, но покупателей вначале оказалось немного. Зато у четвертого вагона собралась целая толпа. Начальник был уже в радиоузле. Его круглая голова в фуражке то появлялась в окне, то скрывалась. Затем увидели, как в глубине купе он поднялся по лестнице и заглянул на вещевую полку.
И тут разнесся слух: медвежонок исчез.
Потом вдруг заметили радиста, который спокойно жевал бутерброд на перроне возле ларька. А около него стоял летчик. Летчик взял протянутую ему из ларька пачку сигарет, неторопливо вскрыл ее, достал сигарету и прикурил от зажигалки.
Его лицо, с крепкими челюстями, широким загорелым лбом и неожиданным для такого лица кротким складом небольшого рта, выражало рассеянность. Радист, на простодушной физиономии которого можно было прочесть каждую мысль, старался показать, что он интересуется только своим бутербродом. И лишь очень пристрастный наблюдатель сумел бы здесь уловить за напускным равнодушием то общее выражение, какое бывает у двух увлеченных разговором людей. Словно молча, глядя в разные стороны, занимаясь каждый своим делом, они все-таки вели такой разговор, и понимали друг друга, и над чем-то вместе про себя смеялись.
И оба не замечали, как из окна радиоузла, через головы толпящихся пассажиров, на них внимательно смотрит начальник поезда…
Через несколько минут, когда паровоз уже набрал скорость, стало известно, что идет групповая ревизия.
Не было в поезде человека, который не считал бы себя причастным к истории с медвежонком и не знал бы, зачем три ревизора и с ними начальник обходят вагоны и шарят в самых затаенных углах, зачем отодвигают чемоданы, поднимают у скамеек сиденья. Прямо ничего не говорили, но насмешливые взгляды были неприятны даже привыкшим ко всему ревизорам. И потому комиссии приходилось держаться с особой, молчаливой важностью.
Наконец подошли к купе, в котором ехал летчик. Перед тем как войти, начальник поезда шепнул что-то на ухо старшему ревизору, и вот ревизор, крупный мужчина с грозными черными усами, как нельзя лучше олицетворяющий собою всемогущую власть, встал в дверях.
Летчик лежал и читал. Увидев ревизора, он лениво приподнялся.
— Извините, товарищ майор. Проверяем багажные места, — сказал ревизор, — разрешите осмотреть под вами багажное место.
— Там маленький чемодан, можете не утруждать себя. У меня всего одно багажное место.
— А наверху?
— Наверху ничего моего нет.
Начальник поезда протиснулся из коридора в купе.
— Нет уж, прошу прощения, — вмешался он и в нетерпении еще дальше сдвинул на затылок свою фуражку, — ревизионная комиссия имеет право…
— Ах ты господи, — проговорил летчик, — ну ладно. Медвежонок здесь.
Он хлопнул рукой по скамейке, на которой сидел, и посмотрел на ликующее лицо начальника поезда.
— Что же, штраф? — еще спросил летчик.
— Никаких! — воскликнул начальник. — Я так и знал! Ну хорошо же, — радостно сказал он, — попляшет у меня кое-кто…
Летчик стремительно поднялся и грудь с грудью придвинулся к начальнику поезда.
— Я в Москве не пожалею времени, — медленно выговаривая слова, произнес летчик, — я пойду в ваше управление…
Начальник поезда, слегка отстранившись, спросил:
— И вы там доложите, что я — что? Исправно служу?
— Что вы чиновник! — с бешенством сказал летчик. — Что таких чиновников…
В эту минуту в вагоне посветлело, и все оглянулись. В окна ударило каким-то блеском, и перед поездом встала березовая роща. Не молодая поросль, розовые, слабые деревца, а мощный лес, круто взмывший у самого пути. Один за другим проскакивали в окне стволы, такие сияющие, что казалось, чистый перезвон ворвался и наполнил вагон вместе с запахом осеннего леса. Вот роща отодвинулась, на поляне осталась одна береза. Поезд огибал поляну, и дерево с могучим стволом, золотыми, широко раскинутыми ветвями показывалось то под синим небом, то под черной грозовой тучей и то красовалось победно, облитое солнцем, то являлось бледным, призрачным, отцветающим…
Но ни пассажиры, столпившиеся в дверях купе, ни летчик, который стоял теперь в коридоре у окна, смотрел на березу и не замечал ее, — никто не интересовался больше великолепной картиной. Вытянув шеи, пассажиры и ревизоры наблюдали за начальником. Он быстро скатал постель летчика, откинул сиденье…
На дне багажного ящика одиноко лежал маленький желтый чемоданчик. Такой маленький, что в нем едва могли уместиться штатский костюм, пара белья и зубная щетка.
…До Москвы оставалось двое суток, и люди с нетерпением ждали, когда наконец окончится этот невозможно длинный путь. Надоела пыль, надоели ресторанные обеды, глаза бы не глядели на рощи, перелески, овраги, рощи, перелески, овраги. Теперь стали замечать, что проводники вечно запаздывают с чаем, купе как следует убираются только перед большими станциями, а радист ставит одни и те же пластинки. И с досадой вспоминали, как струсил радист, и летчик, казалось бы такой решительный мужчина, спасовал перед этим бюрократом, начальником поезда и как они выкинули медвежонка.
И только немногие посвященные обращали внимание на двух проводников из почтового вагона — того единственного вагона, куда нет доступа ни начальнику поезда, ни дорожным ревизорам. Раньше этих парней не было видно, теперь чуть не на каждой станции они выскакивали и проносили по платформе то конфеты в кулечке, то молоко в банке. А в одном месте увидев женщину, продающую мед, бросились к ней и оживленно переговариваясь, побежали со стаканом меда к своему вагону.
***
Хороша
