Нам повезло: в первые же дни мы нашли семена голубой ели. Такие деревца растут у Кремлёвской стены в Москве, возле Мавзолея: красивые, нежные, шелковистые. Но привезены они из Канады. А теперь есть свои саженцы голубой ели, и скоро мы будем поставлять их в городские парки.
Довольные первой находкой, мы добрались до тех мест, где речушка Курай впадает в бурную и мутную Чую, и стали искать проводника. Нас постигла неудача: куда ни заглянем в отару — одни древние деды! Сидят на камнях, как изваяния, дымок из трубки, рядом — овцы, и нет поблизости ни крепких, здоровых пастухов, ни детей и женщин, словно все вымерли. Даже на душе стало тоскливо. И спросить у дедов нельзя: не понимают они по-русски! Потом нашёлся один дед, который кое-как объяснил, что все уехали в Кош-Агач, на праздник пастухов.
— Туда и поезжайте, — сказал он, — и спросите Урмата Яманова. Он лучший охотник у нас, все горы знает и всё вам покажет…
И мы поехали в Кош-Агач. А это почти край нашей земли, дальше — Монголия.
После алтайской тайги — густой, синей, душистой — вдруг попали мы на голые скалистые горы, с вечными снеговыми шапками на вершинах. Всюду галька и щебень — следы горных обвалов, — а между ними только седые пучки полыни и ковыля. Деревьев нет, поэтому и посёлок называется Кош-Агач, что означает: «Прощай, дерево».
Хлеба там не сеют, все заняты скотоводством. За отарами овец и за табунами резвых коней ходят и дети и старухи, и каждый из пастухов — отличный наездник.
Пожалуй, нигде на Алтае не ценят так хорошего джигита, как в Кош-Агаче. А джигиту конь в радость, и должен он на нём покрасоваться. Отсюда и обычай джигитов: устраивать свой весёлый спортивный праздник — день пастуха.
Приехали мы в Кош-Агач на рассвете, а там шум и гам, как на ярмарке. Машина по улице не проходит: людей —.тысячи, а коней — и того больше. И кони не только колхозные: там у каждого чабана пять, семь, а то и десять своих добрых коней.
Прибыли чабаны на праздник семьями. Мальчишку или девчонку и в седле не видать, так мал, а сидит крепко, цепко, как пенёк, за ноги не стащишь.
Протолкались мы в чайную, напились кумыса и двинулись на другой берег речки Тархаты. А там и земли не видно под копытами коней: уже в полном сборе армия джигитов. И все кричат, себя и коней горячат. Кони храпят, поддают задними копытами, вскидывают передние ноги. Молодые и самые горячие хлопцы друг перед другом похваляются, бросаются по полю наперегонки в клубах пыли. Словом, жарко и весело!
Приехали наконец судьи — белобородые старики в новых халатах, в жёлтых мягких сапожках, председатели колхозов, кое-кто из районного начальства, навели порядок.
Выставили кош-агачцы по два скакуна от каждого колхоза. Рысаки — огонь, из местных, но скрещены с конями буденовской породы. На месте не стоят, грызут удила, из глаз искры, на груди вены — как канаты, холки — в алых лентах, сёдла — в серебре.
Ну, и взяли рысаки со старта, словно земли не касаются, как птицы. А джигиты, которые возле нас остались, давай кричать, гикать, свистать, стрелять. И всё смешалось: судей оттеснили, меня едва не задавили.
Судьи снова навели порядок, и молодёжь затихла, как только показалась далеко пыль на равнине и ветерок стал доносить дробный стук копыт. То возвращались джигиты, которые уже прошли пятнадцать километров.
К победителю большой толпой ринулись пешие. Они выхватили его из седла, понесли, понесли, да так подкинули, что улетел он под облака. К счастью, облака шли рядом: встань на седло — рукой дотянешься!..
Пожалуй, не нашли бы мы Яманова на этом многолюдном и шумном празднике. Но он пришёл к финишу третьим. Все наперебой закричали его фамилию, и мы не сводили с него глаз, пока его качали и угощали кумысом из бурдюка.
Это был молодой алтаец в зелёной куртке и мягких кожаных сапогах. На смолисто-чёрных волосах просто чудом удерживалась фуражка, в руке у него была свитая тонкой косичкой новая плётка, а рукояткой для неё служила передняя лапка косули, с острыми жёлтыми копытцами. Широкое, скуластое лицо пылало, глаза блестели.
Мы выбрали подходящий момент и протиснулись к нему, усердно работая локтями. Под впечатлением горячей скачки, счастливый от победы на празднике, он согласился стать проводником.
Урмат Яманов велел отцу перегнать коня в табун, а сам поехал с нами.
Михаил Афанасьевич правильно звал нас к устью Курая. Только там доводилось Урмату видеть какой-то необычный цветок, который растёт почти в снегу. Правда, Урмат к нему не приглядывался, потому что всякий раз мешала непогода, словно дождь и метель старались укрыть тот цветок от людского взгляда.
Но тропу туда, к далёким снежным вершинам, Урмат знал хорошо. И часа через три он вывел нас за облака, к болотистой, топкой площадке.
Оттуда открылись нам необозримые хребты Алтая — Ангулакский, Курайский, Чулышманский и Южно-Чуйский с пепельно-серой вершиной Ирбис-Тау. На востоке, за пограничным Русским шатром, светилась снежная монгольская гора Кийтын, а на юго-западе сверкала на солнце двуглавая величественная Белуха. Заснежённые хребты убегали волнами а над ними царило безмолвие Арктики. Только под горой Актру-Баш вился дымок над альпийским лагерем спортсменов.
Под ногами у нас проплыло облако, и из него валил дождь. И где-то над ручьём, далеко-далеко внизу, осколками рассыпались радуги.
Урмат сказал, что надо сойти с тропы и по отвесной скале лезть выше, где лежат снега.
Михаил Афанасьевич не смог взять подъём, за Урматом пошёл только я, цепляясь за выступы, с трудом переводя дух в разрежённом холодном воздухе.
Словом, мы выбрались. Я осмотрелся среди мхов и лишайников и в ледяной лужице увидел желанный цветок.
Я узнал его сразу, хотя раньше никогда и не видел. Он стоял на низенькой ножке, как анютин глазок, бирюзовый, с раскалённым угольком среди лепестков. Чудо! Лепестки переходили на концах в нежный голубой тон горного алтайского неба. Огонёк, голубой огонёк, вот ты какой!
Цветок казался тяжёлым, бархатистым, а на самом деле был нежнее фиалки, просто воздушный, с большим пучком высоких оранжевых тычинок, которые я принял за уголёк.
Я смотрел на это дивное создание с восторгом, как смотрит астроном на новую звезду, открытую им в небесном океане. Смотрел, и рисовал в своём воображении клумбу в большом городском саду. Клумба пестрит яркими красками цветов, а в центре её — сотни вот таких словно невесомых голубых огоньков!
— Надо торопиться! — сказал Урмат, показывая на серые облака, которые сбивались в большую тучу.
Я долго провозился с тем цветком: осторожно выкопал его из ледяной топи и уложил на дно шляпы.
Потом мы взялись с Ямановым выбирать из земли уже отцветшие стебли.
А погода стала портиться. Едва мы уложили в сумку восьмидесятый стебель, как налетела злая, гудящая метель. Прохладное горное лето вдруг сменилось зимой. Хлопья рыхлого, мокрого снега завалили нас почти до колен.
Работу пришлось прекратить, да и Михаил Афанасьевич, опасаясь за нашу жизнь, уже подзывал нас тревожными криками.
Как мы с Урматом спустились к нему, не понимаю. Прижимая одной рукой шляпу к груди, я куда-то скользил, стараясь хоть как-нибудь затормозить своё падение. Весь в синяках, с изодранной одеждой, я упал в снег под скалой и увидел старого профессора.
Он понял, что мы нашли цветок, и потянулся к моей шляпе. Заглянул в неё и сказал:
— Я таким и представлял его. А ведь всё достижимо, Теодор Петрович? Нужно только верить в мечту и за неё бороться!
Рассказы старого медвежатника
Не часто встретишь охотника, который взял на своём веку больше ста медведей! А таким был в Чемале старик Заиграев. И как-то вечером я отправился к нему.
Жена Заиграева, грузная старуха, черноглазая и глухая, долго не могла понять, зачем мне нужен её Анеподист. Потом поняла, послала за мужем маленькую внучку.
— Тащи, тащи его! — низким голосом, по-мужски крикнула она вслед девчонке. — Тоже моду взял — в чайной лясы точить! А тут гость. Так и скажи — гость!
Старуха сбросила платок с головы, раздула самовар старым сапогом, слазила в подполье и принесла большую лохань с мёдом.
— Пей пока, так-то не сиди! — произнесла она и привычным жестом повернула краник в самоваре, чтобы долить чайник.
Кричать ей в ухо не хотелось, да и она не очень-то пыталась заводить разговор. Вот мы и сидели за столом молча, переглядывались и пили малиновый отвар с мёдом.
Скрипнула дверца в палисаднике, и в окне показался симпатичный дед — высокий и крепкий, лет семидесяти, с залысиной и небольшой белой бородой. Он шёл по дорожке в громоздких охотничьих сапогах, влажных от дёгтя, тяжело печатая следы на песке. У крыльца он одёрнул синюю, выцветшую косоворотку и басовито, густо откашлялся.
