Окна были заколочены жестью. Чувствовалось, сюда уже давно никто не заходил, было неуютно, пахло промороженной пылью.
Казик возился на кухне, ломал там какие-то доски. В плите весело метался огонь, ворковал, будто голубь. Они столпились напротив дверцы, ловили в ладони пробившийся в щель желтый отсвет. Постепенно тяжелый чугунный настил плиты стал прогреваться и на кухне заметно потеплело. Отсырели и стали пощелкивать обои, по жести на окне покатились капельки.
Они разделись, повесили над плитой мокрую одежду; сидели молча, смотрели на блики огня, ползающие у их ног, и каждый думал о своем. Вот так испокон века ведется: любит человек смотреть на огонь и молча думать о чем-то. Может быть, это еще с каменного века дошло, от лохматого предка, который так же сидел возле камелька и созерцал огонь, как божество и чудо. И почему-то человек любит смотреть на все движущееся, шевелящееся — на текущую воду, гонимые ветром облака, шелестящие листья деревьев. Это уже давно приметил, но не мог себе объяснить Колька.
— А я, пожалуй, здесь ночевать останусь. У меня мама в ночь работает, — сказал Казик.
— И я, — согласился Колька.
«Действительно, — подумал он, — зачем ехать в пустую холодную квартиру. Там надо топить печь, а дров и так мало. Только бы хватило до весны».
Казик натопил печь так, что даже в маленькой проходной комнате замшелый пол отсырел, покрылся росой.
Элла Вадимовна вышла в большую комнату, было слышно, как она двигала там стулья. Потом притихла.
Последние угли прогорели в плите. Стало совсем темно. И тихо. Так тихо, что даже щекотало в ушах.
И вдруг, разорвав эту тишину, прозвучали первые аккорды. Торопливые пальцы будто прощупали клавиши пианино. Остановились, не добежав до края. Вроде бы удивленно замерли, ждали чего-то. Наступила пауза, которая невольно заставила податься вперед и ждать. Ждать, как последующего удара сердца, затаив дыхание.
И побежали пальцы, побежали. Звуки музыки будто залили все темное помещение. Они катились один за другим, как волны: то размеренно и плавно, то гремя и бушуя.
Никогда, кажется, Колька еще не слышал, чтобы так играли. Было боязно пошевельнуться, боязно двинуть пальцем, чтобы не спугнуть, не оборвать ненароком это очарование.
Когда музыка умолкла и громко хлопнула крышка пианино, они еще долго сидели не шевелясь. Не заглянув на кухню, Элла Вадимовна вышла на улицу и уже оттуда шепотом сказала им:
— До завтра.
Ребята постелили на поостывшую плиту Колькино пальто и легли, прижавшись друг к другу спинами. Укрылись одеялом, которое сняли с пианино. Почему-то не спалось. Может быть, это музыка так разбередила их души. Они лежали, всматриваясь в темноту. Этот день, тяжелая работа еще больше сблизили их.
— Ты спишь? — шепотом спросил Казик.
— Нет, — так же тихо, с какой-то многозначительной затаенностью ответил Колька. — А что?
— Да так.
Они вроде бы ждали чего-то друг от друга.
— Я вот тоже не сплю. Не спится. Я думаю. И знаешь о чем?
— О чем?
— О жизни. Ты когда-нибудь думал о том, кем тебе быть? Перед каждым человеком тысячи путей. А он идет только одним. И надо выбрать самый верный… На фронт надо бежать. Ты не собираешься?
— Куда? — по инерции переспросил Колька, хотя и понял все.
— На фронт. Бить фрица! Пока еще война не кончилась. Давай вместе рванем!.. Боишься?..
— Ну почему же…
— Тогда давай! — Казик возбужденно вскочил. — Я уже все решил! Я бегу!
— А если не возьмут? Таких, как мы, не принимают.
— Возьмут, — убежденно сказал Казик. — Я знаю, как надо действовать. Слушай! В военкомате есть отличный дядька, майор Пилипенко. Выберем день, когда он будет дежурить. Придумаем любые фамилии. Скажем, что наш дом разбомбило, все наши документы пропали. А возраст назовем любой. И возьмут!
Колька был удивлен, почему такая простая мысль не пришла ему сразу. Они еще долго разговаривали. Все было решено окончательно и бесповоротно…
Приснилась ему мать. Будто сидят они на кухне возле топящейся плиты. Тепло и уютно Кольке, так бы вот и сидел все время, не уходил никуда. Мать печет оладьи, кормит ими Кольку. «Ешь, ешь, — говорит ему. — Тебе скоро уходить. И правильно делаешь, что уходишь. Сначала твой брат ушел, а теперь — ты, а потом Шурка дворничихин пойдет». Подцепив ножом, снимает со сковороды и кладет ему на тарелку дымящийся оладушек, но тот, соскользнув, падает Кольке за пиджак. «Рубашка испачкается», — думает Колька и смотрит на мать, заметила она или нет. А оладушек, горячий, большой, закатившись за рубашку, жжет. Колька ворочается и так и этак, пытаясь достать или вытолкнуть его оттуда…
Он проснулся и не сразу вспомнил, где находится. Действительно, очень сильно жгло бок. Пахло горелой тряпкой. Колька вскочил. Растолкал Казика. И когда тот вычиркнул спичку, увидел в настиле плиты маленькое круглое отверстие в палец шириной. А на пальто, как раз посередине спины, пришедшейся над отверстием, зияла такая же по форме, только раза в два шире, дыра.
Больше недели Казик ежедневно наведывался в военкомат, выясняя там «обстановку». Все эти дни Колька ходил в напряженном ожидании. Казалось, что многие уже догадываются о их замысле, смотрят на них как-то по-иному. И в том числе мать Казика. В последние дни он был к ней особенно заботлив и внимателен, ведь оставалось совсем немного побыть им вместе. И Казику было грустно оставлять ее одну. Вот то единственное, что огорчало его.
Но настал день, когда Казик шепнул Кольке:
— Пора. Завтра с утра идем. Самый подходящий момент. Военком майор Быков куда-то уехал, сейчас его замещает майор Пилипенко. То, что надо! А к Быкову лучше не соваться, я его знаю!
— Откуда знаешь?
— Да так, знакомы.
Вечером Колька сходил в баню, простоял в очереди несколько часов. Баня только что открылась заново, горячую воду в ней подавали с большими перебоями, да и желающих помыться поднабралось порядочно, поэтому пришлось стоять долго.
Возвращался он поздно. По темному небу блуждали белые лучи прожекторов, упирались в облака, высвечивая на них круглые движущиеся пятна. Все окна в домах были завешены изнутри, у домов ходили дворники, проверяли, не сочится ли где-нибудь в щель свет, — в таких случаях свистели и стучали по водосточной трубе. Колька шел, смотрел на все это и думал, что видит в последний раз, завтра его здесь уже не будет.
Еще заранее Колька приготовил лучшую рубашку, брюки, надраил до блеска братовы ботинки. Проснувшись в тревожном и радостном настроении, как в утро большого праздника, умылся, оделся, причесался перед зеркалом. Отобрал из альбома несколько фотографий, завернул их в бумагу, заколол карман булавкой. Вымыл кастрюльки, застелил кровать, подмел пол. Посидел на своем любимом месте за столом. Вот здесь, напротив, обычно сидела мать, а вон там — отец и дед; оба умерли в блокаду. Вот Колькины учебники, по которым он занимался. Кажется, так давно все это было, в иной, похожей на сон, жизни, которая теперь называлась «до войны».
Немного смущало Кольку, что на заводе они никого не предупредили о своем уходе. Как-то было неловко, что вот так неожиданно взяли и не явились. А может быть, там на них рассчитывают. Хотя бы Элла Вадимовна. Она будет ждать, недоумевая, что могло случиться одновременно с обоими.
Но пришел Казик, возбужденный, радостный. У него была сумка, Колька уложил туда свои вещи, и они пошли.
Военкомат находился на втором этаже красного кирпичного здания, похожего на старый заводской корпус. Через все здание тянулся узкий коридор без единого окна. Пол был бетонным, от обшарпанного каблуками седловидного порожка по бетону была вытоптана канавка. Возле дверей за фанерной конторкой сидел дежурный.
Казик оставил Кольку внизу, а сам долго топтался на лестничной площадке, выжидая, пока дежурный не ушел куда-то. Тогда они прошмыгнули в коридор. Чувствовалось, что Казику здесь все хорошо знакомо.
У кабинета военкома сидело несколько человек. Ребята заняли очередь. Казик нервничал. Поминутно оглядывался на конторку дежурного, где лежали развернутыми какие-то тетради и горела настольная лампа — все свидетельствовало, что дежурный вот-вот вернется. Вставал, ходил взад-вперед, останавливался то с одной, то с другой стороны от двери кабинета, снова садился. Выждав двух человек, он попросил, чтобы их пропустили вне очереди.
— Куда такая спешка? — спросил кто-то вяло, безо всякого интереса, так, больше для формы.
— Нам на работу надо, отпросились ненадолго.
— Ну проходите. Если остальные не возражают, я не возражаю.
«Остальные» промолчали, и Казик сказал всем спасибо. По его торопливости, нервной возбужденности и в самом деле можно было подумать, что они опаздывают.
