Майор Пилипенко оказался пожилым дядькой, годился Кольке в дедушки. Лицо усталое, землисто-серое, цвета прошлогодней картофелины. Он сидел за массивным темным столом, опершись о него. Колька сробел и поотстал, а Казик бойко прошел вперед, поздоровался и сразу же начал говорить. И то, что он говорил заученно и торопливо, было настолько неожиданно и настолько не было там ни крупицы правды, что Колька слушал с удивлением и даже интересом.
Казик уверял, что они — братья, он — постарше (это на тот случай, если решат взять только одного из них, так чтобы взяли именно его, Казика), в июле сорок первого приехали в Ленинград из Великих Лук, жили у тетки (и Казик назвал Колькин домашний адрес, единственная верная деталь), тетка умерла, они остались вдвоем и теперь хотели бы добровольцами отправиться на фронт, чтобы бить фашистов. И они надеются, что майор товарищ Пилипенко не откажет в их просьбе.
Он говорил, а майор сидел, подперев голову кулаком, и смотрел на Кольку. Когда Казик умолк, майор, по-прежнему глядя на Кольку, спросил у него:
— Правда?
— Чего? — смутился Колька и тут же подтвердил: — Правда.
— Документы есть?
— Нет, — ответил Казик.
— А как же вы жили без документов?
— Нас никто не спрашивал. Мы, когда эвакуировались, ничего не успели взять.
— Так уж ничего?
— Да. Просим разрешить пройти комиссию по установлению возраста, а также проверке отличного состояния здоровья.
Майор за все время разговора впервые посмотрел на Казика. Тот ел его глазами. Орел, одно слово! Колька подумал, что их возьмут, непременно возьмут, майор Пилипенко действительно прекрасный дядька.
Но в это время в кабинет вошел еще один военный. Козырнув Пилипенко, поздоровался с ним за руку, бегло взглянув на ребят.
— А, Зайцев, опять ты здесь! — сказал он Казику как давно знакомому. Казик растерялся, густо покраснел. — Ведь мы с тобой в последний раз, кажется, условились…
— Да я… Я с приятелем, товарищ майор, — промямлил Казик, взял сумку и вышел.
Колька не знал, что ему теперь делать, уйти было неловко, но так же неловко было стоять. Робко взглянув на вошедшего майора, он понял, что это и есть военком Быков. Теперь ему стало ясно, почему Казик так хорошо знал майора Быкова, почему так долго выбирал нужный день.
Быков о чем-то спросил Пилипенко, потом, будто вспомнив о Кольке, сказал:
— Ну ладно, не буду вам мешать, беседуйте, — и вышел.
Пилипенко вздохнул, посмотрел на Кольку грустными глазами и сказал:
— А теперь говори правду. Все говори как есть.
И Колька понял, что врать бесполезно.
Майор внимательно слушал. А когда Колька умолк, поднялся, заложив за спину руки, прошелся несколько раз вдоль стола. Снова сел, выдвинув верхний ящик, достал пистолет, разрядил его и протянул Кольке.
— На.
— Зачем? — смутился Колька.
— Бери, бери, стреляй. Вон сюда вот, в стенку пальни! — и вложил пистолет Кольке в руку.
Колька растерянно смотрел на майора.
— Стреляй! — продолжал тот. — Стреляй, не бойся!
— Как же… — Колька недоуменно пожал плечами. — Ха… Да он же… не заряжен.
— Ну и что?
— Ха…
— А что, без патронов не стреляет? Разве? — вроде бы удивившись, спросил майор. — А как же там будут стрелять? — и он кивнул в сторону, как бы указывая — там, на фронте. — Чем будут стрелять, если все уйдут на фронт, а? Кто будет делать патроны? Кто будет делать пушки, детали для них, станки, на которых эти детали делаются? Кто будет кормить их, обувать, одевать? Кто? Я тебя спрашиваю? Молчишь? Не можешь ответить? Ты задумывался когда-нибудь над этим?.. А ты подумай!.. О нас с тобой знают и помнят. И если понадобимся, позовут и нас.
Значит, здесь мы нужнее, чем там. Вот я сижу сейчас за этим столом, где мне приказано сидеть. А ты где? Почему ты здесь? Почему отнимаешь у меня предназначенное для других дел время, какое ты на это имеешь право?..
Колька выскочил из кабинета, как из парилки. Сразу же подбежал Казик.
— Ну как?
Колька не ответил.
Они торопливо вышли на улицу. Был чудесный солнечный день, из тех дней, что случаются в Ленинграде в марте. Небо ярко-синее, а воздух настолько прозрачен, что были различимы даже тонкие струны канатов, удерживающих аэростаты заграждения. По мостовой гоняли на коньках ребятишки, длинными железными крючками цеплялись за борта проезжающих мимо грузовиков.
На вытаявшем тротуаре на углу улицы стояли несколько человек и смотрели вверх.
Ребята тоже глянули туда и увидели, что на седьмом этаже одного из домов стоит на подоконнике старушка и моет окна. Сдирает с них похожие на бинты белые полосы бумаги. Казалось, ну что особенного — человек моет окна. Но сейчас, после долгих блокадных дней, это было так непривычно, ново и радостно, будто первый шаг выздоравливающего, поднявшегося с кровати больного. И поэтому все смотрели на эту старушку, на веселые синие стекла.
Ребята шли к заводу. Было неудобно как-то, что они опоздали, появляются, когда другие уже успели наработаться. Совсем притихли, когда вдалеке показалась знакомая проходная. Маленькое темное окошко ее нацеленно смотрело на них. И Колька, сробев, непроизвольно подался за спину шедшего впереди Казика.
В проходной было сумеречно, свет падал из приоткрытой двери соседнего служебного помещения. Кольке показалось, что там никого нет. Невольно вытягивая шеи и заглядывая в приоткрытую дверь, они уже прошли половину проходной. Казик протянул руку к двери.
Щелчок выключателя был громким, как выстрел. Вспыхнул свет. Ребята вздрогнули и обернулись на звук. В углу стояла мать Казика. Она еще долго держала руку на выключателе, вопросительно, чуть прищурясь, смотрела на ребят.
— Так, так, — почему-то шепотом произнесла она. — И где же это вы до сих пор гуляли?.. Явились, голубчики! Одиннадцатый час. Хорошенькое дело. Где же это вы были?
Колька отвернулся, потупясь.
— Ну, будете отвечать? — Она еще чуть помедлила, поближе подступила к ребятам. Лицо ее посуровело. — А я вас вот так, вы у меня заговорите!
И не успел еще Колька что-либо сообразить, она, почти не размахиваясь, ткнула Казику между лопаток, и почти в то же мгновение от резкого подзатыльника у Кольки чуть не слетела шапка.
— Вот так! Вы у меня заговорите! Я вас проучу! Вот так!..
Колька выскочил на заводской двор. Пока дверь в проходную оставалась приоткрытой, он успел увидеть, как мать еще раз ударила Казика, а тот, повернувшись к ней, усмехнулся. Усмехнулся так, как делает это взрослый, снисходительно отнесясь к наивной выходке ребенка. И эта снисходительная усмешка ошарашила мать. Она будто споткнулась, растерянно остановилась, еще держа на весу руку, уловив что-то новое, незнакомое в сыне, чего не замечала прежде.
— Не надо, мама, — попросил Казик. Придержав дверь, чтобы не хлестнула о косяк, вышел во двор. И когда они были уже в нескольких метрах от проходной, мать, словно спохватившись, повелительно крикнула им:
— А ну, дайте пропуска! Сейчас же дайте сюда!
В мастерской горел свет, но никого здесь не было. Очевидно, Элла Вадимовна вышла ненадолго, в тисках торчала наполовину перепиленная трехдюймовая труба и еще покачивалась.
— Ну, влипли! — захохотал Колька. — Как она тебе! И мне — тоже! — Он смеялся, а на самом деле ему было вовсе не смешно. Но почему-то казалось очень стыдным, если Казик об этом догадается. Он смеялся, стараясь показать: вот, мол, какой я, мне все нипочем, на все наплевать!
Но Казик не поддержал разговор.
За дверью послышались шаги. Возвращалась Элла Вадимовна.
Ребята притихли, отвернулись к стене. Элла Вадимовна поздоровалась, торопливо прошмыгнула мимо них. Колька прислушивался к происходящему позади. Он все время ждал, когда она спросит, почему они опоздали.
Не вытерпев, оглянулся и перехватил ее взгляд, тоже торопливый, случайный, виноватый.
— Вы, товарищи, на меня, наверное, сердитесь. Я знаю. Но напрасно, — сказала Элла Вадимовна. И это «товарищи», сказанное им, озадачило и удивило Кольку. — Может, вам кажется, что я излишне терзаю вас, очень требовательна, — продолжала Элла Вадимовна, — хочу от вас слишком многого. Конечно, вам тяжело… Понимаю… Но… Я сделала бы все сама, все, но я больше не могу, честное слово, не могу, поверьте…
Кольке подумалось, что она сейчас всхлипнет. Наверное, и Казику показалось так же. Потому что он торопливо сказал:
— Мы не сердимся. С чего вы взяли?
— А почему же тогда вы увиливаете от работы? В чем дело? Стыдно, ребята. Всем трудно… Но разве я вам когда-нибудь жаловалась?..
Она положила на верстак их пропуска, на самый угол. Не подала им в руки, а положила на верстак. Взяв тяжеленную сумку с инструментом, вышла.
