- Покажи мне хоть один осколочек войны, - вдруг попросила подругу Саманта, - чтобы легче было поверить.
Наташа задумалась. Потом она сказала:
- Идем ко мне домой, я покажу тебе... осколочек.
И они зашагали в сторону Васильевского острова.
Дома девочки сели за стол, и Наташа положила перед Самантой листок бумаги. Он был серый и, если провести по нему подушечками пальцев, шершавый. На листке было что-то написано, чернила выгорели и как бы поржавели.
- Где же осколок? - удивилась Саманта. - Он должен быть железным и тяжелым.
- Этот листок тоже тяжелый, - сказала Наташа. - Тяжеленный.
- Это донесение разведки? Шифр, добытый во вражеском штабе? допытывалась Саманта.
- Нет. Это школьный табель моей бабушки. А цифры - отметки. Все пятерки. Только одна четверочка.
- Я тоже учусь хорошо, - недоумевая, сказала Саманта.
- Но когда училась моя бабушка, рядом горели дома. Рвались снаряды...
Я представляю себе, как подруги сидели одна против другой, а между ними на столе лежал листок серой оберточной бумаги с пятерками, заработанными бабушкой в огне и холоде блокадного города. За стихи, выученные под бомбежкой. За примеры, решенные во время мучительного приступа голода. За сочинения, написанные при свете коптилки...
Две девочки смотрели на листок - след войны, - и что-то менялось вокруг, что-то менялось в них самих.
Стены вдруг покрылись ворсистым инеем, в лицо пахнуло леденящим холодом. Лампочка зажмурилась, а потом совсем погасла. И вместо нее на столе замерцал маленький коптящий фитилек - светильник военной поры. Углы комнаты заполнились тьмой. На окнах появились большие бумажные кресты, похожие на знаки умножения. А из черной картонной тарелки старого репродуктора донеслись железные удары метронома - признак того, что город жив.
Саманта увидела Наташину бабушку, а может быть, это была сама Наташа, ведь на фотографии они так похожи - не отличишь.
Наташа писала. От холода руки не слушались, буквы получались неровными, строчки сползали с линейки. Временами чернила в пузырьке замерзали и перышко, как клювик, ударялось о фиолетовый лед. Тогда девочка брала пузырек в руки и дышала в горлышко до тех пор, пока чернила не оттаивали и можно было писать.
За окном гремели зенитки. В заросшем наледью стекле возникали желтые вспышки, и посуда в буфете тихо звенькала. Но девочка писала. Она решала самую трудную задачу, которая из обыкновенной, переписанной из задачника, превращалась в задачу жизни, сложную, почти неразрешимую, но ее необходимо было решить, чтобы выжить.
Девочки посмотрели друг на друга, и им стало не по себе, краски погасли на лицах, кожа отливала какой-то мертвенной голубизной... Взгляд был тревожный - в глазах застыла тоска.
- Это ты, Наташа? - одними губами спросила Саманта.
- Это ты, Саманта? - как эхо, прозвучал голос Наташи.
Девочки не узнавали друг друга. Но вместе с тем им казалось, что они видят свое отражение - неузнаваемое, страшное. Словно стол был разделен кривым зеркалом и каждая из девочек видела себя в сидящей напротив подруге.
- Я хочу есть, - стыдясь своей слабости, произнесла Саманта.
- Когда на тебя от взрыва падает штукатурка, не бойся, она мягкая, словно не слыша голоса подруги, одними губами произнесла Наташа.
- Я никогда в жизни не хотела так есть, - повторила Саманта.
- Надо успеть прочесть как можно больше книг, пока их не сожгли в "буржуйке" для тепла, - тихо продолжала Наташа. Но теперь до нее дошел смысл Самантиных слов, и она ответила подруге: - Я уже не хочу есть... Я хочу жить...
- Зачем жить, если жизнь такая страшная! - собравшись с силами, прошептала Саманта.
- Чтобы жили другие... потом... всегда...
- А если мы умрем, Наташа? - спросила Саманта и испугалась своего вопроса.
- Мы не смеем умереть. - Слабый парок сорвался с губ Наташи. - Мы и есть жизнь. Та жизнь, которая будет позже.
- Ты думаешь, без нас ее не будет?
Вместо ответа Наташа молча протянула Саманте руку - на ладони лежали два маленьких куска черного хлеба. Хлеб был такой черный, словно его выпекли из земли.
- Спасибо, - прошептала Саманта.
- За это не благодарят, подруга, - отозвалась Наташа. - Это жизнь, а за жизнь благодарят только мать.
Девочки сразу повзрослели. И рассуждали как взрослые.
Нет, они не набросились с жадностью на бесценный хлеб. Не решаясь поднести весь кусок ко рту, боясь, что не удержатся, они ели медленно, отламывая по маленькому кусочку. А когда хлеб был съеден, собрали крошки на ладони и прильнули к ним холодными губами. И было непонятно, едят ли они эти крохи или целуют их, как святыню.
О, какой вкус был у этого хлеба! Казалось, он воскрешал каждую окоченевшую клеточку. Наполнял сердце радостью. После него хотелось жить. Жить, чтобы дождаться еще одной хлебной радости.
"Если я вернусь домой, - подумала Саманта, - я больше всего на свете буду ценить хлеб. Простой хлеб. Пусть даже черный".
Где-то теперь уже совсем близко застучали зенитки. Потом, как несмолкающая сирена, завыли бомбы. Но девочки сидели неподвижно. Они смотрели друг другу в глаза, и каждая в глазах подруги черпала силы. И вдруг раздался грохот. И люстра над головой, мертвая, слепая люстра ожила, стала раскачиваться, как маятник, и хрустальные подвески зазвенели жалобно, как плач ребенка. А окна стали красными, их обожгло огнем напротив горел дом.
- Нам еще повезло, - сказала Наташа.
- А тем, кто напротив, не повезло?
- Там люди остались без дома.
- И что они будут делать?
- Они придут в наш дом. А если бы бомба попала в наш дом, мы бы пошли к ним... Теперь все как родственники.
- Как соседи, - на свой лад сказала Саманта. - У нас в Америке самый дорогой человек - сосед.
Потом девочки сидели молча. И Наташа сказала:
- Скажи, Саманта, после этого могут люди хотеть войну?
Саманта покачала головой. Но неужели, чтобы узнать это, нужна такая дорогая цена - надо все пережить самой?
А потом исчезла коптилка и свет дня проник в окна, на которых уже не было знаков умножения, комната наполнилась благодатным теплом. К лицам девочек вернулись краски жизни. Тишину перед боем сменила веселая разноголосица большого города.
И только табель бабушки, которая в труднейшее время училась на "отлично", чтобы не сдаться, не смалодушничать, училась на пятерки назло врагу, училась, чтобы не погибнуть, только табель бабушки, след войны, лежал на столе.
- Послушай, Саманта, мы с тобой большие друзья? - вдруг спросила Наташа.
- Мы с тобой очень большие друзья, - подтвердила Саманта. - Такое пережили вместе.
- Тогда возьми. - Наташа протянула ей табель бабушки. - Бери, бери! Это можно подарить только настоящей подруге. Бери.
Саманта опасливо взяла шершавый листок и прижала его к груди.
Сестры
- Как тебе нравится эта шутка? - воскликнул папа, протягивая маме записку.
- Шутка шуткой, а где дочь? - Мама даже не улыбнулась, прочтя записку. - Что делать?
- Если позвонить в полицию... то есть в милицию, мир облетит сенсация: "Похищена гостья президента!"
- Придется покориться судьбе и ждать, - вздохнула мама.
- Пока человек шутит, с ним ничего плохого не может произойти, философски произнес папа и принялся ходить по номеру.
А в это время Саманта и ее маленькая похитительница мчались по городу на автобусе. Автобус, тяжело попыхивая, взбирался на мосты, а съезжал легко, как будто с горки.
- Мне хочется поскорее попасть на сторону, неопасную при артобстреле, - шептала Саманта подруге. - На такую безопасную, чтобы забылись коптилка, замерзшие фиолетовые чернила и вкус черного жесткого хлеба!
- Я знаю одну полянку, - ответила Наташа. - Мы скоро доберемся до нее.
И автобус мчался дальше, словно спасал девочек от всех военных страхов. И словно перевозил их из одного времени в другое.
А за рулем сидел полный водитель с бритой головой. Он очень был похож на Шалтай-Болтая.
Саманта заметила это сходство и впервые за последнее время слабо улыбнулась.
Наконец автобус остановился. Он был почти пустой, все пассажиры постепенно покинули его.
- Конечная остановка! Приехали! - объявил Шалтай-Болтай.
Двери зашипели и сложились ширмочкой. Пахнущий травой ветер влетел в автобус.
А потом девочки шли по дороге, а потом - по тропинке.
И наконец очутились на краю ромашкового поля. Увидев ромашку, Саманта удивленно оглянулась на подругу и наклонилась к цветку. Она внимательно рассматривала его, словно изучала. На самом деле она узнавала свой родной цветок. Он был сейчас посланником ее родины.
А Наташа следила за Самантой и думала, что Саманта впервые видит ромашку; с таким изумлением американская подруга смотрела на цветы. Ей и в голову не приходило, что ромашки растут не только у нас и что там, за океаном, люди тоже считают ромашку родным цветком.
А лицо маленькой американки озарила улыбка, ее глаза загорелись, и она сорвалась с места, побежала по ромашковому полю.
