Чихая от цветочной пыльцы, в зазеленившейся рубашке, потихоньку поминая шайтана, стал я продираться сквозь чащу трав обратно к тропе. Вскоре услышал: мягко чавкают копыта. Оглянулся - всадник. Нет, всадница!
Я ее не видел прежде, хотя думал, что познакомился уже со всем кишлаком. Такую не забыл бы - приметная!
Не молода, но до старости еще далеко. Синеватые стрелы бровей, из-под платка чуть видны черные полукружья волос. Смуглое лицо красиво, замкнуто. Губы сжаты так, что кажутся одной чертой.
Когда всадница поравнялась со мной, я, помня о сельских обычаях, рассыпался в приветствиях. Здесь ведь здороваются с каждым, знакомым и незнакомым.
Глухая, что ли, эта женщина? Если и не слышит, то видит же мою руку, прижатую к груди, шевелящиеся губы!
Скользнув по мне взглядом с таким же равнодушием, с каким люди смотрят на суету насекомых, от которых нет ни пользы, ни вреда, всадница проезжает, безмолвная, не повернув головы.
Я вижу ее прямую, гордую посадку. Вижу, как помахивает сивым хвостом ее лошадь, как ширач-эремурус, высоченный, выше лошадиной холки, помахивает ей вслед розово-пенной, пышной кистью цветов.
Ничего не понимаю. Странная какая женщина - не поздороваться с приезжим!
Решаю при случае расспросить о ней родню.
Вечером, когда собирались ужинать, я и спросил.
Удивительно: Муйдин-бобо, который знает все о каждом из гальвасайцев, как будто растерялся, услышав мой вопрос.
Встал, покряхтывая, взял длинную палку с развилкой на конце и начал поправлять свесившиеся с опоры плети винограда, - не такое уж срочное дело!
Я смиренно помогал ему, поглядывая выжидательно. Наконец дедушка разомкнул уста, чтобы бросить досадливо:
- Что бы ни сказал я об этой злосчастной, будет оспорено! Спроси у бабки своей: о женщине лучше расскажет женщина!
Бабушка, которая склонилась над казаном, помешивая булькающую шурпу, немедленно распрямилась и воинственно махнула поварешкой:
- Да, расскажу! Мне бояться нечего!
- Несправедлива ты к ней, Фарагат! - вздохнул дедушка. - Сколько уж лет человек честно трудится, ни в чем плохом не примечен. Если что и было прежде, прошедшему - прощение, так ведь?
- Черная кошма от стирки не побелеет! - бабушка, видно, закипает не хуже, чем ее шурпа. А я-то думал, что ее уста способны рассыпать только ласковые "ургилай, айналай!"
- Не по-соседски живете. Подружились бы...
По тону дедушки чувствуется, словно бы он и сам сомневается в истинности своих слов. А вот бабушка еще прочней утверждается на прежней позиции:
- С огнем если подружишься, сам сгоришь!
Дедушка махнул рукой и, понурив голову, ушел в дом. Странно, даже в походке его выражались смущение и нерешительность. До сих пор я не замечал, чтобы глава семьи пасовал перед женой, впрочем, и разногласий между ними прежде не наблюдалось...
Я пристал с расспросами к бабушке и имел успех: слова посыпались, как спелый тутовник - когда тряхнешь дерево...
- В войну это началось, - рассказывала бабушка. - Разве нашелся бы в ту пору дом, не повидавший горя?
А ей, этой Зумрад, можно сказать, повезло еще... Другие мужей, женихов провожают, а эта замуж выходит! Конечно, если б не война, не пошла бы такая красавица за Беспалого. Так ее Аманбая прозвали, еще с детства. Мальчишкой украл он у отца патрон от охотничьего ружья. Хотел посмотреть, взорвется или нет. Посмотрел... Глаза, благодарение богу, спасли ему, а вот двух пальцев на правой руке как не было... Беда, несчастье, а как пришла война, словно бы счастьем обернулось: все на фронте, а он дома, женщинами да подростками, вроде тебя, Сайд, командует...
Посты, должности занимает. И пошли разговоры, что нечист на руку Аманбай - Беспалый... Что колхозным добром, как своим, распоряжается... Дувал вокруг двора своего на один слой пахсы выше поднял: не заглядывайте, мол... Соседей в дом не пускает, сам - ни к кому. Да только в кишлаке знали, что нет в том доме недостатка ни в чем... И по Зумрад видно - ходит важно, на щеках румянец горит...
Правду и через сорок мешков видно. Пришел день - разобрались в аманбаевых делах те люди, которым следует в таких делах разбираться. Увезли в город, судили, срок дали. Зумрад еще пуще стала от людей прятаться. Ходит вся черная, молчит... А однажды весь кишлак разбудила воплями и причитаньями. Приезжал будто бы человек из города, сказал ей, что нет больше Аманбая - заболел и умер в тюрьме. Вещи будто бы его привез... Горе есть горе. Но скажи, Саиджан, разве человеку не легче, если он своим горем поделится? А эта - словно стеной отгородилась от людей. Жила, ни с кем не знаясь, родных - и то отвадила от своего дома.
Прожила так несколько лет, стала вдруг проситься у председателя, чтоб отпустил ее в город. Какую-то важную причину выдумала. Председатель был душевный человек: хоть и не лишними были в те трудные годы рабочие руки, отпустил он Зумрад. И - словно в колодец она провалилась. Ни слуху, ни весточки. Не писала даже родне. Прошло еще года полтора, вдруг снова объявилась Зумрад в нашем Гальвасае. И не одна, с девочкой - Сайерой звала ее. Сироту, мол, взяла на воспитание, чтоб не довелось доживать свои годы в одиночестве. Ребенок - святое дело. Разве мы все без сердца? Стали снова ходить к ней, кто - с гостинцем, кто - с советом. Никого она не привечала, гостинцы брала словно камень ей приносили, а не свежий, на бараньем сале, патыр! А если начнешь расспрашивать, как в городе ей жилось, да как приемная дочка растет-привыкает, она губы сожмет - словно щель в копилке, глаза полыхают, как у дикого кота - сабончи... И ни словечка!
Попросилась она у председателя - пасеку взять, там и жить стала. Уж когда-когда увидишь ее в магазине или в правлении! Однако от чужих глаз ничего не скроется. Стала подрастать ее приемная дочка, стали примечать люди: у нее одно лицо с Зумрад! Те же глаза и брови... Ну, ответь, Сайд, зачем ей было врать? Скажи она все как есть: вышла, мол, в городе замуж, не заладилась жизнь, пришлось вернуться в родные края, одной воспитывать дочку... Кто бы ее осудил? Кто бы не пожалел ее, если б к людям с открытым сердцем пришла? Так нет! Еще выше нос задрала, ходит, словно жердь проглотила... Сайеру свою, когда время пришло, не отдала в галъвасайскую школу - в район отвезла, в интернат. От кривой палки и тень кривая! Приезжает девчонка на лето - так же, как мать, сторонится людей. Подруг у нее нет...
И вдруг, бросив поварешку, бабушка выпрямилась и воскликнула так громко, чтоб слышно было в доме:
- А дед твой сердобольный меня во всем винит... Да я, если хочешь знать...
Тут она запнулась, притихла и опять начала помешивать давно готовую шурпу. Подняла на меня затуманенный печалью взгляд:
- Как приехал ты, Сайд, хотела я загладить все старое. Мы-то ближе всех к ее дому... Сходила, позвала в гости, радость, говорю, у нас... "Так ведь у вас!" - сказала, словно отрубила. И на привет твой, сам говоришь, ответить не пожелала. Ты-то чем виноват перед ней, ягненочек мой?
История, рассказанная бабушкой, тяжестью легла мне на сердце. Я все думал: велика ли вина этой женщины? Может, в чем виновны и односельчане? Как это вообще получается, что люди не могут понять друг друга?
Меня так и подмывало вмешаться в это дело и разрушить, наконец, стену отчуждения между одинокой женщиной и людьми Гальвасая. Только как этого добиться?
Видя внука хмурым и озабоченным, дедушка попытался развлечь меня по-своему. Притащил и стал показывать образчики меда:
- Вот, погляди, этот, белый, тверд и маслится, как баранье сало. А этот - прозрачней, чем вода. И еще посмотри - этот так густ, что не льется, а переплывает из банки на блюдце. А этот, темно-коричневый, видом похож на патоку, а вкус у него особенный, с легкой горчинкой.
Я рассеянно пробовал мед, похваливал - и невпопад спросил:
- А нет ли у вас камней, дедушка? Хоть бы один красивый камешек привезти на память об этих горах!
Брови старика поднялись недоуменно - морщины на лбу от этого выстроились в виде журавлиного клина.
- Камней? - переспросил он. И заулыбался, припомнив: - Есть, есть у меня камень! Я храню его потому, что он походит на окаменелый мед...
Несколько минут суетливых поисков - и вот лежит передо мной хрупкая на вид, но такая крепкая, каменная веточка - стебель с единственным листом, соперничающим своей светящейся желтизной с цветом меда, пронизанного солнцем.
Моих знаний по геологии, почерпнутых в основном из популярных книжек академика Ферсмана, хватило, чтобы понять: если это не драгоценный, то во всяком случае примечательный поделочный камень. Откуда он у деда?
Довольный произведенным впечатлением, Муйдин-бобо хитро улыбался.
- Откуда ветка, говоришь? Из каменного сада царя Шаддода... Не слыхал? Так послушай: вот что рассказывают старые люди...
Жестокий царь Шаддод ехал на охоту. На пути встретилось подворье бедняка. Не сворачивать же царю! Вслед за Шаддодом промчалась на горячих арабских конях его свита. Глянул хозяин: поле его вытоптано, деревья в саду поломаны. Разоренье! На крики и жалобы бедняги кто-то из свиты ответил ударом камчи...
