- Иван? - пробормотал я.
- Имя русское, фамилия - американская, - пояснил мой новый знакомый. - А теперь давай разгружаться, если не возражаешь.
С этими словами он вытащил из машины большой пухлый чемодан, в котором, видимо, заключалось все его имущество, и сам потащил его в дом.
Так началось мое знакомство с новым жильцом и его необычной машиной.
С приездом дяди Аполлона никаких перемен в жизни нашего жилища не произошло, только раньше наш дом называли "последним домом на улице", а теперь его стали величать иначе - "дом, у которого стоит машина".
Дядя Аполлон ежедневно появлялся у своей машины в темном замасленном комбинезоне, раскладывал на земле инструмент, со скрипом поднимал капот машины и надолго погружался в недра мотора. Были видны только две широкие штанины и сапоги. Первое время мне казалось, что дядя Аполлон засыпает там. Но однажды, разжигаемый любопытством, я незаметно подкрался, заглянул внутрь и увидел, как новый сосед старательно подкручивает какие-то гайки, перебирает провода в цветной оплетке и нажимает на рычаги. Иногда он засовывал руку вглубь по самое плечо, видимо пытаясь дотянуться до какого-то труднодоступного органа. Он напоминал врача, который пытается вернуть к жизни больного. А его пациент - "Иван-виллис" - терпеливо и безропотно переносил все операции.
Из-под автомобильного капота дядя Аполлон выбирался весь красный, перемазанный, струйка черного пота текла по его необъятному лбу, и он стирал ее рукавом комбинезона.
Окончив осмотр двигателя, дядя Аполлон с грохотом захлопывал капот и брал заводную ручку. Вот тут начинались настоящие мучения. Новый жилец пыхтел, кряхтел, охал, маленькие глаза вылезали из орбит, на шее шнурком вздувалась жила. А внутри автомобиля что-то гремело, скрипело и всхлипывало, словно дядя Аполлон крутил ручку огромной мясорубки и рывками перемалывал все железные внутренности своего "Ивана-виллиса".
Наконец силы иссякали.
- Не хочет, - сокрушенно говорил дядя Аполлон и отходил от машины с обиженным видом.
А "Иван-виллис" виновато смотрел ему вслед выпуклыми глазами-фарами.
Обычно в такие минуты рядом оказывался управдом Пушкевич. Он подходил бесшумной волчьей походкой и замирал. У него было вытянутое лицо какого-то безжизненного пепельного цвета, тяжелая челюсть и скучные глаза. Он все время сутулился, отчего его спина плоским горбом наползала на шею. Когда Пушкевич говорил, то Никогда не смотрел в лицо собеседнику, опускал глаза в землю.
- Не заводится? - спрашивал он.
Спрашивал, хотя прекрасно видел, что не заводится.
- Он ведь не новый, - пытался оправдать своего друга дядя Аполлон. На войне были плохие дороги...
- На войне все было плохое, - глухо поддакивал Пушкевич, словно часть голоса оставалась внутри.
- Ба! Все плохое? Не скажите! Много было и хорошего. Товарищи были хорошие. "Иван-виллис" был хорошим, - не соглашался дядя Аполлон.
- Чего в нем хорошего - развалюха! - со сдержанным удовольствием говорил управдом. - Пора в утиль.
- Ну уж нет! - вспыхивал дядя Аполлон. - Еще послужит.
- Послужит! - Управдом усмехался, но глаза его оставались скучными.
- Как сможет, так и послужит! - Дядя Аполлон распалялся, мгновенно прощал своему старому автомобилю упрямство и яростно начинал крутить ручку гремящей "мясорубки". При этом напевал под нос свою любимую песенку, из которой я запомнил только две строчки:
И на груди его сияла
Медаль за город Будапешт...
В конце концов "Иван-виллис" уступал упрямству хозяина и заводился. Прежде чем ожить, он кашлял, подвывал и наконец, вздрагивая и звеня всеми своими винтиками и гайками, начинал работать.
В дружбе человека и машины последнее слово было всегда за машиной. Пожелает "Иван-виллис" - покатит, не пожелает - так и будет стоять, словно врос колесами в землю.
В счастливые минуты, когда, жалея своего друга, автомобиль заводился, лицо дяди Аполлона, грязное от железа и масел, светлело, а маленькие глаза радостно горели. Он быстро сгребал инструмент, стягивал с себя пропахший бензином комбинезон и, очутившись в синем тренировочном костюме, с достоинством заносил в кабину огромную ногу и, с трудом втиснувшись внутрь, опускался на сиденье. Старая машина накренялась, скрипела, и казалось: не выдержит - развалится под его тяжестью.
Но "Иван-виллис" все же выдерживал, давал пулеметную очередь и выпускал из глушителя синее ядовитое облачко.
- Поехал к родным и знакомым, - весело объявлял мне дядя Аполлон. Если не возражаешь. Ха! Ха!
И машина срывалась с места.
Я смотрел вслед и жестоко завидовал дяде Аполлону. Я мечтал тоже заиметь машину и, сжимая баранку руля, легко и весело мчаться к родным и знакомым, как дядя Аполлон.
Но как раз в эти минуты за моей спиной раздавался глухой, словно доносившийся из соседней комнаты голос Пушкевича:
- Нет у него никаких родных.
- Как нет? Есть! - вступался я за умчавшегося дядю Аполлона. - У всех есть родные!
- У всех есть, а у него нет. Он же приезжий...
Я так и не понял, радуется управдом, что у дяди Аполлона нет родных, или сочувствует ему. Он никогда не улыбался, никого не хвалил, вечно казался недовольным. Словно в целом мире не было человека, который пришелся бы ему по сердцу.
Справедливости ради надо сказать, что "Иван-виллис" редко возвращался домой своим ходом. Чаще всего сердобольный самосвал вез его на буксире. И тогда у обоих - у хозяина и его старой машины - вид был сконфуженный, виноватый и вместе с тем счастливый. Ведь они смогли, сорвались с места, мчались по дорогам, как в былые годы. Ну а если в конце пути не хватило силенок, что поделаешь!
Куда уезжал дядя Аполлон в те счастливые дни, когда "Иван-виллис" заводился, оставалось для меня тайной.
Я хотел расспросить его об этом, но каждый раз не решался. Только однажды, набравшись храбрости, я начал разговор издалека:
- Откуда у вас "Иван-виллис"?
- Откуда? - Новый жилец провел руками по венку уцелевших волос, и глаза его заблестели. - Я нашел его на свалке.
- На свалке?
В моем голосе звучало разочарование, но дядя Аполлон как бы не заметил этого. Он начал рассказывать.
- Обычно истории заканчиваются на свалке, а тут все началось по новой, - задумчиво произнес он. - Я еду на своем автогрузовике среди гор ржавого железа и вдруг вижу - "Иван-виллис"! Старый знакомый, фронтовой друг, можно сказать! Стоит и смотрит на меня, да так печально, словно чувствует, что через мгновение тяжеленная клин-баба рухнет на него и превратит в железную лепешку. И фары, как глаза, спрашивают меня: "Помнишь, сколько раз я спасал тебя от смерти?" Как не помнить! Я тут же соскочил на землю и бросился к "Ивану-виллису", не беря в толк, что над головой покачивается болванка весом в полтонны... Очнулся я от крика крановщика: "Голуб! Тебе что, жить надоело? А мне за тебя срок отбывать?" - "Ладно, - отвечаю, - все обошлось. Я друга фронтового встретил. Мы вместе в ним пол-Европы исколесили, что немаловажно". А сам глажу его, рассматриваю знакомые вмятины, царапины, следы от пуль и осколков. Он! Не может быть сомнений - он! "Иван-виллис" собственной персоной. Подогнал я автопогрузчик, мягко подхватил "Ивана-виллиса", словно взял его на руки, и повез в безопасное место.
Дядя Аполлон разволновался, словно заново переживая встречу с фронтовым другом. А мне не терпелось поскорее узнать, что было дальше.
- Что было дальше? Написал я заявление и отправился к начальнику шихтового двора - так называется эта железная свалка. "Что у тебя, Голуб?" - "Заявление... если не возражаете". Протягиваю ему бумагу, а он читает, и у него брови от удивления лезут на лоб. "Зачем тебе эта развалюха? Тебе, как ветерану, "Запорожец" полагается вне очереди". - "Не нужен мне "Запорожец", говорю, дайте мне моего "Ивана-виллиса"... В память о Великой Отечественной". - "Что ты с ним будешь делать? Безумный!" "Ремонт сделаю, по одному старому адресу съезжу". Начальник долго думал, потом махнул рукой: "Ладно, забирай своего козла!" - Дядя Аполлон вдруг прервал свой рассказ и взглянул на часы. - Ба! Через двадцать минут прибывает поезд кавказского направления. Еду, если не возражаешь!
Машина сорвалась с места и скрылась за поворотом, оставляя меня в неведении, зачем дяде Аполлону понадобился поезд кавказского направления?
- Поехал на вокзал калымить, - мрачно произнес управдом.
- Почему вы не любите дядю Аполлона? - вырвалось у меня. - Он честный!
- Честный! На вокзал, как на работу, ездит... На собственной машине. Зачем?
Я не мог ему ответить, не мог защитить собственного друга. Я побежал на вокзал, чтобы выяснить, что там делает дядя Аполлон.
На вокзале было многолюдно и шумно. Только что прибыл поезд, и перрон гудел и двигался. Носильщики катили свои тележки. Я пробирался сквозь толпу в поисках своего друга, но его нигде не было. И только когда поезд ушел и перрон опустел, я увидел дядю Аполлона.
