В конце апреля дядя Аполлон особенно много времени проводил у старой машины. Мыл ее, подкачивал баллоны. Однажды он пришел радостный и сообщил:
- Какая удача! Я достал новую помпу! Что немаловажно!
В руках у него серебрилась деталь, похожая на большую серебряную улитку. Он тут же поднял капот "Ивана-виллиса" и, погрузившись в недра мотора, начал примерять улитку. Прошло довольно много времени, прежде чем он, кряхтя, распрямился.
- Ба! Подошла-таки! Теперь мы заживем!
По счастливому лицу дяди Аполлона текли темные ручейки трудового пота.
Приближался День Победы. Я уже рисовал в своем воображении дядю Аполлона в новом костюме, в начищенных сапогах, с медалями и орденами на пиджаке... Я видел его порозовевшее от радости лицо, весело поблескивающие щелочки-глаза.
Но чем ближе подходил день праздника, тем молчаливее и задумчивее делался бывший старшина 3-го Украинского фронта. Какая там радость... Дядя Аполлон осунулся, помрачнел и совсем забросил своего фронтового друга "Ивана-виллиса". Он почти ни с кем не разговаривал и только со мной вступал в какие-то странные рассуждения.
- Если я проснусь и почувствую, что у меня ничего не болит, - однажды сказал он, - значит, я умер.
"Почему умер, если не болит? Умер, если болит", - думал я, не понимая дядю Аполлона, а он и не пытался разъяснить мне непонятное.
- Тебя отец поколачивает? - неожиданно спросил он меня.
Я отрицательно затряс головой. Мой отец был тихим человеком, работал на насосной станции механиком, дома бывал редко. У него и времени не было поколачивать.
- А французский философ Монтень считал, что детей надо поколачивать. Правда, только за ложь и упрямство, - задумчиво сказал дядя Аполлон. Меня отец сек за малейшую провинность. Он не читал Монтеня. Разумеешь?
И дядя Аполлон начал рассуждать о смысле жизни:
- Знаешь, что такое правильно жить? Я открою тебе секрет. Не ошибайся в выборе новых друзей и не теряй старых... И еще, Валера, запомни: человек, который изо всех сил старается прожить без врагов, в конце концов теряет друзей.
Я тогда не понимал его житейской мудрости. А он смотрел в сторону, словно совсем забыл про меня и разговаривает вслух сам с собой. И вдруг повернулся всей своей грузной фигурой, погладил ладонями кучерявый венчик волос и сказал:
- Не люблю я праздники.
Как можно не любить праздники! Я не поверил дяде Аполлону. С ним творилось что-то неладное, вот он и говорит странные вещи. И чтобы пробудить в нем бойца 3-го Украинского фронта, я воскликнул:
- Но ведь День Победы!
Дядя Аполлон уронил на грудь большую тяжелую голову - кумпол, на который не налезала ни одна каска. Положил на колени красные натруженные руки. А маленькие глаза его заблестели, словно в них накапливались слезы.
- Я на войне всех оставил - и друзей и близких, - тихо сказал он. Какой же это для меня праздник! И Командир все не едет.
Когда мне было еще лет пять, я любил ездить на повозке рядом с керосинщиком. Он давал мне свой помятый медный рожок, и я, раздувая щеки, трубил на всю округу. От меня всегда пахло керосином. В дни дружбы с дядей Аполлоном давняя страсть пробудилась в новом виде: место старого коняги в моем сердце занял "Иван-виллис", а звук ожившего мотора радовал куда больше, чем пение рожка.
Утром, едва поднявшись с постели, я бежал к окну, чтобы убедиться, на месте ли старая военная машина. И, только увидев брезентовый верх, в котором за ночь от дождя накопилась лужица, успокаивался. "Иван-виллис" стоял на своем месте постоянно, как дерево. Он был неотъемлемой частью нашего маленького мира вместе с сараюшками, кустами, голубятней и серебристой полоской озера за деревьями.
Но в День Победы, когда я выглянул в окно, старого фронтового автомобиля на месте не оказалось. И от этого все вокруг выглядело сиротливо.
Я быстро оделся и отправился в город.
Я долго ходил по улицам, украшенным флагами. И мне казалось, что наш город выглядит так, как в День Победы 1945 года. На пиджаках у ветеранов празднично поблескивали ордена и ровные кружочки медалей. Бывшие фронтовики бодрились и казались помолодевшими - в этот день время отступило, чтобы все увидели, какими были они в молодости. И всюду звучали песни, которые теперь редко поют. И вдруг из-за угла выехал "Иван-виллис". За рулем, на своем законном месте, сидел дядя Аполлон. Его большие руки тяжело лежали на тоненькой баранке, губы были поджаты, глаза прищурены. Он так внимательно следил за дорогой, что не заметил меня.
"Иван-виллис" ехал очень медленно, и я смог разглядеть пассажира, который сидел рядом с дядей Аполлоном. У него было смуглое, словно закоптелое от огня лицо. Фуражка с красным суконным околышем сдвинута назад, и из-под нее как-то неестественно небрежно вырывались клочья давно не стриженных сизых волос. Глаза у него были влажные и белки воспаленные.
Не знаю почему, но мне показалось, что он страдает, что у него какой-то недуг. Двумя руками он опирался на палку и смотрел прямо перед собой.
Я понял, что это был Командир, которого дядя Аполлон ждал с таким нетерпением, ради которого приехал в наш город.
Боевые друзья наконец встретились!
Никто, кроме меня, не замечал его страданий. Идущие навстречу приветствовали ветеранов - Командира и старшину, а старые фронтовики по давней привычке вытягивались перед командиром и прикладывали к виску руку, забыв, что на голове вместо пилотки кепка или соломенная шляпа.
А машина медленно ехала по городу, словно генерал объезжал свое сильно поредевшее седое войско.
Я побежал за машиной. По счастью, ход у "Ивана-виллиса" был не слишком скорый, и я поспевал за ним. Машина остановилась у белого дома с зеленой крышей. Показалась большая, обутая в сапог нога, а затем выбрался и сам дядя Аполлон. Машина скрипнула, как бы облегченно вздохнула. Командир выходил из машины с трудом, больше опираясь на палку, чем на ноги. Дядя Аполлон помогал ему, он сердился и резко повторял:
- Сам... Сам...
Не хотел принимать помощи.
Он покраснел от напряжения и досады и некоторое время стоял возле машины, двумя руками вцепившись в палку. Ему надо было идти, но он не мог - не мог заставить свои ноги сдвинуться с места. Я почувствовал, что ноги не слушались его строгой командирской команды.
Тогда дядя Аполлон молча подставил свое плечо и обнял Командира.
- Не спешите... Пойдем полегоньку... полегоньку... - Он уговаривал старого воина, как ребенка.
И в ответ на уговоры тот медленно сдвинулся с места. Он сделал несколько шаркающих шагов и остановился.
- Что это за жизнь! Что со мной стало! - Похожие на стон слова с болью вырвались у него. - Белиберда!
Мне показалось, что сейчас он заплачет от боли и досады. И чтобы не видеть его слез, я отвернулся.
Но Командир не заплакал. И когда я выглянул из укрытия, он сидел на скамейке у дома и сдержанно улыбался.
- Порядок в танковых частях! - донесся до меня его хрипловатый голос.
- Так точно, товарищ майор! - отозвался дядя Аполлон.
Война давно кончилась, а бывший старшина продолжал называть своего Командира по-военному "товарищ майор". Словно так и не узнал его имени-отчества.
Со стороны озера доносилась песня.
3
Однажды перед нашим домом появился какой-то худой мужчина. У него были торчащие в стороны малиновые уши и острый, розовый, как с мороза, нос. Незнакомец все время шмыгал им, при этом подносил к собственному носу кулак.
- Здесь продается машина? - спросил он, заметив меня.
- Ничего здесь не продается, - отрезал я.
Но он пропустил мои слова мимо своих малиновых ушей.
- Этот "газон" продается? - Он бесцеремонно постучал костяшками пальцев по крылу "Ивана-виллиса".
Слово "газон" резануло мой слух. Я враждебно посмотрел на незнакомца. А он шмыгнул носом и стал ходить вокруг фронтовой машины, бесцеремонно разглядывая ее, стучал по капоту кулаком, дергал за ручки. Я же, сдерживаясь изо всех сил, наблюдал, как он обнюхивает старую машину своим острым нахальным носом.
Стало нестерпимо обидно за "Ивана-виллиса", и, чтобы сразить наглого покупателя, я крикнул:
- На этой машине Командир ехал... в День Победы!
Не сразил я "малиновые уши".
- Где ключи? - спокойно спросил он. - Где заводная ручка?
- Никаких ключей, - взорвался я. - Никакой ручки! И вообще машина не продается.
Покупатель тоже рассердился, нацелил на меня острый нос и выпалил:
- Твоя машина? Не твоя! И помалкивай в тряпочку! Я возьму ее, если сойдемся в цене. Передай хозяину, пусть на многое не рассчитывает.
И, оставив меня в полной растерянности, он пошел прочь.
В это мгновение я со всей ясностью ощутил, как мне дорог этот старенький "Иван-виллис". Словно мы с ним бок о бок прожили всю жизнь. И те переживания, которые выпали на его долю, были и моими переживаниями.
Нет! Нет! Нет! Не отдам тебя никому!
Впервые в жизни я почувствовал, что есть вещи, которые не продаются. Никогда не продаются! Потому что они дороже денег. Они - как дружба. И я, мальчишка, тут же захотел объяснить это взрослому человеку. Я кинулся следом за покупателем. Добежал до перекрестка. "Малиновых ушей" нигде не было - покупатель как сквозь землю провалился.
