– Надеюсь, он передумает.
– Хотелось бы верить, – вздыхает Шэй. – Слушай, Черри, я жду не дождусь продолжения твоей истории. Что там дальше произошло с Сакурой?
Я запахиваюсь в одеяло и, глядя сквозь темноту на огонь, начинаю рассказ.
– Папе Сакуры было тяжело, ведь он остался один с маленьким ребёнком на руках. Он взял дочку, сел на самолёт и прилетел на родину, в Шотландию. В вышине, над облаками, небо было синее-синее, и у Сакуры появилась надежда, что её мир вновь станет цветным, но когда они приземлились, она увидела, что небо опять серое.
Пэдди устроился на шоколадную фабрику, Сакура пошла в школу, и теперь всё было по-другому. Иногда Пэдди уходил на работу ещё затемно, но обязательно забирал её после уроков, и в кармане у него всегда лежал мятый батончик, который они делили на двоих.
Одним дождливым утром Сакуру должна была отвести в школу соседка. Девочка побежала в комнату Пэдди и взяла бумажный зонтик, который Кико раскрывала по праздникам. Старенькая соседка нахмурилась и спросила: «В Японии все зонтики такие?» Сакура сказала «да» и объяснила, что взяла яркий мамин зонтик, просто чтобы выглядеть по-взрослому…
Я делаю паузу – мне трудно говорить.
– Сакура не знала, какие сильные бывают в Шотландии дожди. Ливень промочил бумажный зонтик, защитный лак с него сошёл, бумага начала расползаться. К тому времени, когда Сакура добралась до школы, по её рукам и лицу ручьями стекала красная, розовая и бирюзовая краска. Зонтик был безнадёжно испорчен.
– Вот так-так, – огорчённо цокает языком Шэй. – А что сказал твой папа?
– Что зонтик не потерял своей красоты, несмотря на порванные края и поблёкший цвет. Он прожил кусочек настоящей жизни и… изменился, стал другим.
– Молодчина твой папа! – смеётся Шэй, и его слова вызывают у меня улыбку.
– В жизни Сакуры наступили перемены, – завершаю я свой рассказ. – В Шотландии все называли её по-другому – Черри – и разговаривали на родном языке папы, а на мамином языке – никогда. Постепенно она начала многое забывать. Сакура-Черри забыла Киото, цветущие вишни в парке, японский язык и одежду, которую японцы надевали по праздникам; храмы и пагоды и неоновые вывески, что зажигались на улицах по вечерам. Не забыла она только маму.
В свете костра Шэй обхватывает руками колени.
– Это очень, очень красивая история, хоть и невероятно грустная…
Я молча вздыхаю.
Когда Шэй впервые появился у кибитки, я пообещала рассказать историю, только чтобы отделаться от него, заставить уйти. Вполне справедливый уговор: кусочек сказки взамен на то, что он не будет маячить под окном. Однако вышло всё иначе. Мои истории – слишком сильные, слишком личные – не оттолкнули Шэя, а наоборот, приблизили ко мне, связали нас невидимыми нитями, освободиться от которых уже нельзя. Но ведь я и не хочу разрывать эти нити, не стремлюсь бежать прочь. Я устала бороться.
Я смотрю на Шэя, а он смотрит на меня через пляшущие языки костра, и его лицо озарено рыжими отблесками пламени. Мне приходится отвести взгляд, потому что щёки у меня пылают, и этот жар – вовсе не от огня.
Следующие несколько дней проносятся в каком-то угаре.
В сельском клубе соседней деревушки Комберс-Тор Шарлотта берёт напрокат посуду – целые ящики чашек, блюдец, ложек и вилок. Там же арендует десять штук столов на козлах и внушительное количество складных стульев. Четыре стола мы ставим под деревьями на ровной части газона: это будут прилавки. Остальные столы расставляем вдоль стены, чтобы гости могли угощаться и одновременно смотреть на пляж и море.
Шэй помогает папе установить переносную музыкальную систему с динамиками. Как он и обещал, в плейлисте – только приятная музыка. Его отец по-прежнему настаивает, чтобы в эту субботу Шэй работал в мореходном клубе, и это скверно. Выходные дни – самое «хлебное» время для клуба, а уж этот уик-энд – тем более, ведь из-за «Фестиваля еды» туристов в деревне будет навалом.
– Папа не изменит своего решения, – угрюмо сообщает Шэй. – Я объяснял, как это важно, но он даже не слушает. Можно подумать, я ему не сын, а раб. Меня уже тошнит от этого.
– Не переживай, что-нибудь придумаем, – утешает его Шарлотта.
Все трудятся не покладая рук. Мы заканчиваем подготовку костюмов и вывешиваем их у лестницы на верхнем этаже. Крылышки, балетки и волшебные палочки тоже готовы. Шарлотта делает несколько экземпляров простенького меню для «Шоколадного кафе» на свежем воздухе и вручную расписывает таблички с названием и ценой каждого вида трюфелей. На ветвях деревьев развешаны китайские колокольчики; стоит подуть ветерку, и они издают мелодичный звон. Чистый альбом, завалявшийся дома, превращается в книгу отзывов и пожеланий. В неё довольные покупатели могут, помимо прочего, записывать адреса для доставки наших конфет по окончании праздника.
Бессчётные подносы с готовыми трюфелями громоздятся в огромном холодильнике внутри папиного цеха и уже даже занимают часть места в холодильнике на кухне. Шарлотта готовит пирожные «картошка», шоколадные кексы и горы золотистых профитролей, а мы, девочки, печём два больших шоколадных торта с вишней и орехом кола и делаем столько кондитерской колбасы, что хватит накормить всё графство Сомерсет.
Даже Ханни помогает нам. Поездка в Лондон к отцу – дело решённое, билеты на автобус куплены, сумка собрана, а значит, Ханни мила, старательна и трудиться бок о бок с ней даже весело. Она взяла на себя роль начальника по кухне: распределяет поручения и следит, чтобы нас ничего не отвлекало и мы занимались главным делом – готовили тонны шоколадных вкусностей.
– Работа в команде – это очень важно, – подчёркивает Ханни, видимо, забыв, что сама довольно долго держалась в одиночку. – Команда и эффективное руководство. Саммер, как там следующая партия шоколада – растапливается? Скай, ты приготовила ванильную глазурь? Коко, загрузи посудомойку ещё раз и поставь тарелки вон туда!
– От чего умерла твоя последняя служанка? – фыркает Коко.
– Ни от чего. Ты жива и здорова, – парирует Ханни. – Постой, Черри, у тебя на лице капелька шоколада.
Она аккуратно вытирает мою щёку бумажным полотенцем, я внутренне сжимаюсь, ожидая язвительной подколки или другой выходки, однако ничего такого не происходит. Мне уже почти нравится эта новая, улучшенная версия Ханни, мешает лишь чувство вины. Когда Ханни так любезна, гораздо труднее оправдать тот факт, что я влюбилась в её парня…
Утро «Шоколадного фестиваля». Сухо и солнечно. Я, ещё в пижаме, бегу в дом, наскоро умываюсь, перекусываю тостами и спешу в комнату Саммер и Скай одеваться.
– Я уже сто лет не надевала крылышки, – говорит Скай и кружится перед зеркалом в пышной пачке. – Придётся заново привыкать.
Свои золотистые волосы она заплела в косички, украсила лентами шоколадного цвета, бусинками, узкими полосками коричневого и кремового тюля и старинным кружевом. Скай всю жизнь только и делает, что наряжается, играет в фею-замарашку Саммер выглядит совершенно иначе. Волосы убраны в идеально гладкий пучок, как полагается балерине, на плечах мерцают блёстки для тела. И наряд феи сидит на ней, как балетный костюм. Саммер надевает выкрашенные коричневой краской пуанты и аккуратно завязывает ленты крест-накрест.
Коко вихрем врывается в комнату и грозно размахивает палочкой, делая вид, что сейчас превратит сестёр в лягушек.
– Ханни одевается? – отваживаюсь спросить я.
– Наверное, – отвечает Скай, – По крайней мере, собиралась.
Открывается дверь, в комнату входит Ханни. Шикарные волосы до талии, подведённые глаза, ленивая грациозность и непринуждённость – вид будто только что с фотосессии для подросткового глянцевого журнала. Самодельный костюм сидит на ней, словно шедевр известного модельера.
А рядом с ней – я. Не помню, чтобы в детстве я играла в переодевания; у меня не было розовых крылышек и искусственных боа из перьев – папа как-то не задумывался об этих вещах, да и в гости к другим детям я почти не ходила, поэтому образом феи особо не грезила. Хоть я и наврала близнецам с три короба, но танцами никогда не занималась, не танцевала даже на праздниках по случаю окончания учебного года. В рождественских постановках в начальной школе я неизменно была осликом или овечкой и лишь однажды удостоилась роли пастуха: я выходила на сцену в папином махровом халате, а на голове у меня была чалма из полосатого кухонного полотенца. Я была классической «белой вороной» и всегда смотрелась нелепо на фоне других детей.
Я хотела бы рассказать девочкам правду, но после всего, что я успела наплести, сделать это сложно. Скай, Саммер и Коко шутят, болтают, прихорашиваются перед зеркалом. Признаться им? Рассказать, что у меня нет и не было друзей, что я не брала уроки балета, что жила вовсе не в элитном доме, а в тесной съёмной квартирке? Знаю, они не отвернутся от меня и, возможно, даже поймут, что заставило меня лгать. Но потом я перевожу взгляд на красавицу Ханни: вот она ни за что меня не поймёт. Я гоню прочь мысли о признании и со вздохом натягиваю пышную юбку.
