- Говорил, - признался я.
- Так никакого солнечного дня не было! Заруби это себе на носу. - Он нахмурился, и я уже подумал, что сейчас он захлопнет окно и уйдет. Но он вдруг начал рассказывать: - Был март сорок пятого. Еще в ложбинках держался снег. На деревьях не раскрылись почки, и ветки были голыми, как метлы. Резкий ветер поднимал на озере волну... И тогда немцы ударили неожиданно, из последних сил. Бросили на нас свою лучшую дивизию СС "Адольф Гитлер". Про Балатонскую операцию слышал? - И, не дожидаясь ответа, он продолжал: - Так вот, стоял пасмурный, серый день. Шел холодный дождь. Мы с Голубом ехали из штаба дивизии домой в полк. И вдруг я вижу, наперерез нам движутся фашистские танки.
Командир с трудом сел на край подоконника.
- Что делать, спрашивается? Я ругаю немцев. Ругаю нашу разведку. Ругаю самого себя... за потерю бдительности. А старшина Голуб говорит: "Может быть, прорвемся, товарищ майор? Нам бы только до мостика добраться". Каков, а? До мостика!.. Но все дело в том, что за годы войны он, хитрец, научился читать мои мысли, знал мой характер. Я только махнул рукой, а твой дядя Аполлон уже дал полный газ. Не подкачай, "Иван-виллис"!
Командир замолчал, вспоминал подробности того страшного дня. А мне не терпелось узнать конец этой истории, и я умоляюще посмотрел на него.
- Страшная эта была гонка, - вдруг сказал он. - Даже когда вспоминаю - мороз по коже проходит. "Иван-виллис" мчался с бешеной скоростью, а фашистские танки уже заметили нас и тоже прибавили ходу. Не стреляют. Хотят взять живьем. А впереди спасительный мост. Красивый был мост, ферма выгнута, как арфа. Вот Голуб и решил сыграть на этой арфе. Арфист, понимаешь... - Тут Командир снова сделал паузу, и на его лице появилась слабая, но, несомненно, торжествующая улыбка. - И сыграл-таки! воскликнул он. - Мы метрах в двадцати от переднего танка проскочили, а тут уже и мост рядом. Фашисты открыли огонь. Несколько снарядов разорвалось близко. Голуба осколочек зацепил. Плечо содрано, рукав гимнастерки потемнел от крови, а он так прикипел к баранке, что и внимания не обратил. Тут мост прикрыл нас от разрывов своей стальной фермой... Ушли мы благополучно. Не подвел нас "Иван-виллис". Вот стою перед тобой. Жив! Правда, не в лучшей форме...
Командир долго молчал, а я все ждал, когда он скажет свое веское слово насчет продажи "Ивана-виллиса". Но он так ничего и не сказал. Только буркнул:
- "Иван-виллис" Голуба. Он хозяин-барин. Ну, ладно, мне пора лечебную гимнастику делать. - И ушел.
Покупатель должен был прийти вечером, и, чтобы не видеть его ненавистных малиновых ушей, я решил на это время уйти из дома. Я не мог смотреть на то, как он будет копаться в моторе, яростно крутить заводную ручку. Мне казалось, что вместе с фронтовым автомобилем ему достанутся и память о войне, и дружба с Командиром - все, что есть у дяди Аполлона.
"Не заводись, "Иван-виллис"! Не поддавайся ему! Замри на месте!"
Я подошел к машине и стал печально разглядывать ее. Воспоминания дяди Аполлона ожили во мне, и я увидел фронтовую дорогу, старшину Голуба, новенькую машину, еще не получившую своего военного имени - "Иван-виллис".
И тут мой взгляд упал на густые заросли ежевики, покрывшие спуск к озеру. Если спрятать в них фронтовой автомобиль, никакой покупатель не найдет его! Неожиданная дерзкая мысль сразу овладела мной. Я уперся плечом в задний угол машины, напряг все свои силы и стал ногами отталкиваться от земли. Сперва "Иван-виллис" упрямился, но вот дрогнул и медленно сдвинулся с места. Я сделал шаг и снова напрягся. Пошел, пошел! Колеса вращались медленно, словно цеплялись за землю. А я, тяжело дыша, давил, давил на железное плечо фронтового автомобиля.
Но вот машина остановилась, словно встретила на своем пути препятствие. Я распрямился и увидел, что колеса замерли у самого обрыва дальше двигаться не решались. Не зная, как быть, я забрался внутрь и сел на скрипучее сиденье. Потом я положил руки на баранку и стал крутить ее, словно управлял едущей машиной. Я перетрогал все рычаги, нажал на все педали. Отпустил ручной тормоз.
Говорят, что раз в жизни ружье стреляет само.
Видимо, этот закон касается не только ружей - старый фронтовой автомобиль вдруг сам тронулся с места и покатил.
Был ясный, солнечный день. Вздрагивая и переваливаясь с боку на бок, "Иван-виллис" катил по склону к озеру. Трещали кусты ежевики, из-под колес вылетали комья земли, колдобины, как подземные толчки, подбрасывали машину, но уже никакая сила не могла остановить старый автомобиль. Он летел вперед, набирая скорость. Я же изо всех сил вцепился в баранку, но не мог управлять бегом машины, а только держался, чтобы не выпасть. Свистел ветер, мелькали деревья...
Сперва я почувствовал резкий толчок. Потом почувствовал, что уже не еду, а лечу. Лечу и одновременно слышу страшный грохот... Мне казалось, что я летел очень долго. Даже когда я очутился на траве, полет мой продолжался. Голова гудела. Земля вращалась, как карусель. И ветер звенел в ушах.
Я открыл глаза. И в ожидании боли осторожно пошевелил рукой, ногами, головой. Боль я почувствовал в плече - тягучую, ноющую. И тут мне на память пришли слова дяди Аполлона: "Если я проснусь и почувствую, что у меня ничего не болит, - значит, я умер". У меня болело плечо. Я был жив.
Я был жив, а как же "Иван-виллис"? Я поднялся на ноги. Огляделся. И моим глазам предстала страшная картина. "Иван-виллис" стоял метрах в пятидесяти от меня, уткнувшись носом в дерево. Одно крыло болталось, издавая жалкий скрежет. Одной фары не было вовсе. Из расплющенного радиатора текла струйка воды. Правое колесо было как бы вывихнуто и почти плашмя лежало на земле.
Я понял, что "Иван-виллис" погиб. И причина его гибели - я сам.
Я был жив, у меня только болело плечо, а он уткнулся в дерево, разбитый, исковерканный, неживой.
Мне стало нестерпимо страшно. Я поднялся на ноги и побрел прочь...
Целый день я слонялся у озера, не решаясь подойти к разбитому автомобилю. У меня болело плечо, и я все время трогал его здоровой рукой. Но эта боль ничего не значила в сравнении с той неотступной горечью, которую я испытывал от мысли, что из-за меня старый фронтовой автомобиль "Иван-виллис" теперь стоит в кустах ежевики разбитый, неподвижный, неживой. И раздавленные ягоды алеют на капоте, как капли крови.
Когда на исходе дня я пришел домой, разбитая машина была окружена зеваками. Дядя Аполлон стоял тут же, бледный, растерянный, поглаживал рукой раненого друга. И молчал.
Вокруг шли пересуды. Одни говорили, что это хулиганы из баловства спихнули машину под откос. Другие обвиняли неудачливых угонщиков. Дяде же Аполлону, казалось, было все равно, кто был виновником гибели "Ивана-виллиса".
Явился покупатель. Он постоял у разбитой машины, почесал затылок. Потом сам себе сказал: "Может, это к лучшему". И ушел.
Что к лучшему? То, что "Иван-виллис" разбился?
Вечером я отправился к дяде Аполлону.
Я застал его в кухне, около большого оцинкованного корыта. Лицо его было красным, волосы слиплись, на лысине поблескивали бисеринки пота, а большие сильные руки были по локоть в белой пене.
Он стирал, широко и яростно двигая руками, словно вместо мыла держал рубанок и стругал доску.
- Дядя Аполлон, - тихо произнес я.
Он обернулся, посмотрел на меня через плечо и ничего не сказал. А я остался стоять за его спиной и ждал, когда он заговорит со мной.
- Ты что пришел, Валера? - наконец спросил он.
- Дядя Аполлон, это я... съехал на "Иване-виллисе".
Я думал, что дядя Аполлон накричит на меня и выгонит прочь. Но мой друг даже не изменился в лице. Только внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Ты же мог разбиться, разумеешь?
- Лучше бы я погиб! - вырвалось у меня.
- Глупости! - Дядя Аполлон энергично махнул рукой, и на пол плюхнулись клочья мыльной пены. - Ты же хотел спасти его от позора. Спасибо тебе, Валера.
Дядя Аполлон замолчал, а потом мотнул своей головой и сразу перенесся в далекие годы, благо они всегда были рядом с ним.
- За несколько дней до победы ему тоже досталось. Рядом легли две мины. Тут судьба надолго разметала всех троих. Я очутился в одном госпитале, майор - в другом, "Иван-виллис" - на ремзаводе. Потом я долго разыскивал Командира. А "Иван-виллис" сам нашелся.
Дядя Аполлон через силу улыбнулся.
А перед моими глазами возник Командир, стоящий у окна, двумя руками опершись на палку. Я увидел его воспаленные веки, сизые волосы, выбившиеся из-под фуражки, глубокие складки у рта. Никогда еще чужие страдания по-настоящему не волновали меня. Но в эту минуту я почувствовал боль старого воина.
- Где же взять денег на врача из Сибири? - участливо спросил я.
- А? Денег? - дядя Аполлон вытер руки о фартук. - Деньги дело наживное.
- Я буду вам помогать! - воскликнул я, даже не подумав о том, как я смогу это сделать.
Но моя готовность тронула дядю Аполлона, и он заговорил со мной очень доверительно:
