хотя в мусорном ведре я обнаружил несколько пустых банок из-под сардин. Может быть, это полицаи забрали сардины? И тут я испугался. Я понял, что они точно вернутся сюда, чтобы закончить начатое.
Назавтра они пришли с самого утра и вынесли всё. До меня то и дело доносились их ругательства. После обеда прибыли два немецких солдата. Я их не видел, но понял по голосам. Они ходили по развалинам, что-то обсуждали, а потом вдруг быстро выбежали со двора на улицу. На секунду стало очень тихо, а потом раздался мощный взрыв. Всё вокруг задрожало, от верхнего пола отвалился кусок и упал вниз, прямо ко мне. Бедный Снежок – он, наверное, подумал, что наступил конец света. Я держал его в руках и чувствовал, как он весь дрожит. Ещё долго в разных местах падали кирпичи и деревянные балки, только ночью всё наконец затихло, и я спустился посмотреть, что произошло. Они просто взорвали проход в подвал – теперь его завалило, и попасть внутрь было невозможно.
12. Девочка в окне напротив
Я не мог забрать лестницу, которую спрятал на фабрике. Но мне пришло в голову, что такая же или похожая лестница должна быть в каком-то из домов по соседству. Ведь я же ни разу не проверил ни одного выхода на крышу, хотя и ходил всё время по чердакам. И действительно, я почти сразу нашёл подходящую лестницу. Но она была закреплена болтами. Значит, мне нужно было принести инструменты и открепить её. Я боялся, потому что всё время слышал в доме какие-то шаги и голоса. Тем не менее я вернулся к лестнице с инструментами и, преодолевая страх, выполнил задуманное. Открутив болты, я забрал лестницу и унёс к себе. В свой новый дом.
Я жил в этом доме несколько месяцев, всю осень, пока в гетто алеф не началось восстание. У меня всё было устроено идеально! Наверху, на птичьем «балконе», был склад. Внизу, в подоконном шкафу, – спальня и кухня. Кухня на самом деле состояла из одного примуса. Я закрывал вентиляционные отверстия и варил картошку, а иногда – рис. Я не знал, как готовят рис, поэтому я просто клал его в воду и варил, пока он не становился мягким. Получалась клейкая каша, которую я ел с повидлом. Ну и ладно, вовсе не обязательно, чтобы рис получался как у мамы: рисинка к рисинке.
До тех пор пока у меня были яйца, я ел яичницу. Морковку я не готовил. Съел её сырой и довольно быстро – чтобы не испортилась.
В течение этих месяцев немцы в дневное время приходили с носильщиками в соседние дома и выносили из них все вещи. Я слышал, как приезжали и уезжали грузовики, слышал разговоры грузчиков. Иногда они выкидывали из окон что-нибудь большое и тяжёлое, и эта вещь, упав из окна на землю, вдребезги разбивалась. Они тогда смеялись как сумасшедшие, и до меня доносился их дикий хохот. Обычно это была либо мебель, которую нельзя было спустить по лестнице, либо просто какая-нибудь вещь, ради которой не стоило надрываться. Однажды я выглянул из ворот на улицу и увидел, как в доме напротив из квартиры на одном из верхних этажей спускали рояль – осторожно, на толстых верёвках.
Днём по улицам ходили немцы и поляки – грузчики с полицаями, а вечером и ночью – только поляки. Мародёры. Если я и выбирался на улицу, чтобы совсем не закиснуть от скуки, то обычно это происходило в предрассветные часы или ранним вечером. В это время суток, как правило, в гетто было пусто. Только полицаи продолжали патрулировать улицы, но они никогда не заглядывали во дворы и дома. Они просто должны были следить за тем, чтобы никто не пробрался в гетто и не ушёл из него. Но у мародёров были свои способы и тайные ходы.
В первое время, когда я уходил с развалин, я очень боялся, что папа придёт, не найдёт меня и уйдёт. Насовсем. Я не очень-то надеялся на тот кирпич с посланием, хотя с тех пор как пометил его, успел проделать то же самое ещё с несколькими кирпичами. В конце концов я придумал другой способ подать папе знак. Я нашёл среди мусора куски белой мягкой штукатурки и нарисовал во дворе несколько стрелок, как в игре в казаки-разбойники. Стрелки шли от ворот внутрь двора, но всё-таки извёстка не была такой же белой, как мел, и они получились не очень чёткими, поэтому их вполне можно было принять за давнишние пометки, сделанные детьми во время игры. Я сделал одну «ложную стрелку», а потом обозначил конец пути. Там я положил кирпич, а под него клочок бумаги. Это была старая, пожелтевшая от времени бумажка, на которой я написал карандашом: «Клад где-то поблизости. Терпение. Алекс».
Я очень жалел, что туалет и душ в бункере были теперь мне недоступны. А ходить ради этого в дальние дома я боялся. Я выходил по большой нужде как минимум один раз в день: утром или вечером. Я шёл в соседний дом, но спускать в воду в туалете опасался из-за шума. Поэтому обычно искал какое-нибудь укромное местечко в перевёрнутых вверх дном квартирах. Это были мои ежедневные рискованные вылазки. У меня не было особого выбора. А по-маленькому я ходил прямо в раковину. Однажды я решил проверить, куда вытекает вода, которой я пользовался, но на развалинах никаких следов воды не было. Видимо, она стекала куда-то вглубь, под землю. Так что волноваться было нечего.
Обычно я валялся в нашей со Снежком спальне и читал книжки. Или играл с мышонком. А ещё я часто открывал одно из вентиляционных отверстий – медленно-премедленно, аккуратно-преаккуратно, – брал бинокль и наблюдал за тем, что происходит на польской улице и в домах напротив. Там, где жили поляки. У меня было чувство, как будто я нахожусь на необитаемом острове, но вместо того чтобы смотреть в бинокль на море, смотрю на дома и людей. Которые вроде бы очень близко, но на самом деле ужасно далеко. Как будто в другом мире. Когда я подобрал бинокль в бункере, я не подозревал, что он окажется для меня не менее, а может быть, даже более ценным, чем книги. Ведь это был самый обычный малюсенький театральный бинокль.
Не сразу, а где-то через две-три недели я запомнил всех людей и всех детей, которые жили в домах напротив. Я знал, кто выходит из дома рано, а кто склонен припоздниться. К примеру, полицай, когда работал в дневную смену, выходил очень рано. Почтальон
