подсобное помещение со звериными клетками. Когда в темноте ничего не разглядеть, но кожу покалывает чьё-то пристальное внимание.
– Я слушаю. Вы готовились?
Губы Фиги почти не шевелятся. Наверное, она боится, что кто-то заметит раздвоенный змеиный язык. Словам приходится протискиваться, поэтому она немного шепелявит. С-с-с-ш-ш-ш. Говорят, если к уху приложить морскую раковину, появится шелест прибоя. Я пробовала, нет там ничего. А сейчас он накатывает сам собой – шелест.
– Нет, я не готова.
– И что же вам помешало?
Интересно, если я тебе скажу, обрадуешься? Вот возьму и вывалю со всеми подробностями: «Елена Алексеевна, мне сейчас не до школы в целом и не до химии в частности, понимаете? Мою подругу совратил отец нашего общего друга, она считает себя испорченной и делает всё, чтобы стать ещё хуже. Я не нужна человеку, которого люблю, а тот, кто хочет быть со мной, не нужен мне. Мама беременна. Когда отец узнает, что ребёнок родится дауном, то, скорее всего, бросит нас, он уже пытался. Она боится и не говорит. И я боюсь. Вы уверены, что мне поможет изучение кислот, щелочей или полимеров?»
Что-то хожу по кругу. Сначала отец, сейчас Фига. Тупею. Мысли стали слишком неповоротливыми и шелестят. Нет, шелестели, а сейчас гудит шмель. Низко накатывает, ослабевает и снова накатывает. Может, муха? Веду взглядом по потолку, но он отдаляется, плывёт, прячет мух и шмелей.
– Я к вам обращаюсь, – речь Фиги по прежнему невыразительна, но я улавливаю нажим на «вам». Теряет терпение.
Поняла, это в голове у меня гудит. Как ток в розетке. Глаза гудят, скулы, лоб, корни волос. Щёки занемели, как немеет нога, если её отсидеть.
– Зачем… обращаетесь?
Начинаю оседать на пол. Подламываюсь. Пытаюсь ухватиться за доску, но только сбиваю кусок мела и губку. Мел грохочет по паркету. Губка шлёпается на пол, и над ней зависает облачко белой пыли. Наверное, душу из тела вышибает похожим образом.
– Что такое? Вам плохо? – Фига далеко, гул нарастает…
– Упаду…
Потом самый рослый из одноклассников тащит меня на руках. Фига приказала доставить в медпункт, но длинный коридор, лестница, снова коридор – слишком далеко. Женский туалет гораздо ближе, а там окно, которое можно распахнуть. Мне не нужна медсестра, хочу дышать.
Одноклассник смущённо оглядывает кафельные стены, двери в кабинки и пару щербатых умывальников. Во время урока здесь пусто, но женская территория парням запретна в любое время.
– Ты как? – растерянно мнётся он.
Сижу на подоконнике, прислонившись спиной к откосу, и жадно хватаю ртом уличную стужу. Это сродни жажде, когда захлёбываешься колодезной водой после многих часов на солнцепёке. Морок отступает.
– Нормально. Спасибо.
– Тебя подождать?
Ему неловко. Неловко и здесь, и со мной.
– Не надо. Я справлюсь, правда. Иди.
– А Фиге что сказать?
– Что хочешь.
Она появляется через несколько минут после его ухода. Оставила класс, надо же. Хотя я ведь из чокнутых клоунов, могу и в окошко прыгнуть, а спросят с неё. О себе беспокоится.
– Почему вы не в медпункте?
Фига подходит близко, нависает надо мной, и даже через туалетную хлорку улавливаю знакомый аромат бабушкиного огуречного лосьона.
– Мне лучше.
Упираюсь затылком в стену и прикрываю глаза.
– Вы ели сегодня?
– Да.
– А в другие дни? Хорошо питаетесь?
– Да, это не голодный обморок.
– Болеете?
– Нет.
– А личная жизнь? Вы знаете о контрацепции?
– Всё в порядке. Это другое. Сплю мало, и поэтому, может быть …
– Если вам нужна помощь… Я не знаю, что у вас случилось, и вы не обязаны отчитываться, но если захотите просто поговорить…
Она продолжает в том же духе, и мой рот кривится, жалобно расползается с каждым словом. Трясётся. Я зажимаю его пальцами, но что-то лопается в горле. Слёзы не закатываются назад, хоть и пытаюсь проморгаться, удержать…
– Ну что вы? Зачем? – теряется Фига.
– Я устала, я так устала, – плачу и утыкаюсь в её безобразную болотную водолазку. И рыдаю в голос. Она шепчет «тише, тише, девочка», и от этого реву сильнее, выплёскиваюсь, избавляюсь от задавленного внутри ужаса.
Я устала. Я только сейчас поняла, как невыносимо устала.
Эмани подкрашивает веки жирным чёрным карандашом. Сидит за кухонным столом Будды босая, в джинсах и в кружевном лифчике. Он в комнате и, наверное, не войдёт, вот она и не оделась. Волосы у неё влажные после ванны, немного кудрявятся. Ногти на ногах покрыты красным лаком, на руках – чёрным, а мне красить нечего – обкусала до мяса.
– В гараже дубарь, отопления нет. Стрёмно, конечно, но металлюги обещали трэш, надо глянуть, – бормочет она, прищурив один глаз в маленькое карманное зеркальце. – Джим отказался, готовится к какой-то фигне по учёбе, мы думали, что и ты не придёшь.
– С чего это? – я напротив, руки на столе, голова на руках, в голове шелест. Он не уходит со вчерашнего дня, но не досаждает, а только присутствует вкрадчивым фоном.
Фига оказалась вполне человеком, а не рептилией – не стала меня пытать, отправила домой. Подозреваю, что позвонила отцу или Ма, потому что они не помешали забаррикадироваться в комнате. Почти сутки я пролежала под одеялом, нацепив наушники, и музыка текла по пустым выбеленным комнатам моего сознания. Никакой рухляди, никаких залежей помойного тряпья, свободные вешалки и полки. Там, в школьном туалете, на меня обрушилась волна цунами и вымыла всё лишнее. Теперь только сумрак и простор внутри. Обессиленное умиротворение.
Представляю концерт в гараже: надсадный рёв из колонок, повсюду переходники и спутанные мотки проводов, на которые нельзя наступать, пивная пена и машинное масло на рукавах, и обязательно кто-то, орущий в ухо о своих суицидных мечтах или планах прославиться. Предсказуемо и пóшло. Не хочу людей, они натопчут в моём обновлённом доме. Наплюют, принесут хлам и оставят в углах. Они всегда это делают. А мне слишком приятна спокойная неподвижность внутри.
– Да так, – щурится Эмани. – Прикури мне сигарету, будь другом.
– Не курю. – И другом не буду, мы обе это прекрасно понимаем.
– Юр, прикури сигаретку! – кричит она в сторону комнаты и принимается за второе веко.
«Какой он тебе Юра?» – вяло возмущаюсь я и думаю, что могла бы толкнуть её, так, чтобы карандаш проткнул глаз. А там вроде и до мозга недалеко. Нелепый несчастный случай. Только двигаться лень.
Будда заходит в кухню, бесцветно кивает мне и передаёт Эмани зажжённую сигарету. Их пальцы соприкасаются, она небрежно подносит сигарету ко рту, обхватывает фильтр губами и глубоко затягивается. Никакой неловкости. А он словно в упор не видит её гладкую
