class="p1">– Двадцать минут.
– Я подожду.
– Слушай, давай не сегодня. Не горит же.
– Мне на колени встать?
– Ладно, понял, жди. За комп пойдёшь?
– Нет, незачем, – я ловлю своё мутное нечёткое отражение в мониторе. – У тебя ножницы есть?
– Где-то были.
– Давай.
Пацанята доигрывают, хотят продлить, возмущаются, но Андрей непреклонен. Время вышло, компы перегрелись, все вон. Они нехотя натягивают куртки и шапки, я подгоняю.
– Ой, чё, вам невтерпёж, да? – ехидничает лопоухий шимпанзе постарше.
– Вали уже, – отвечаю.
Андрей обходит полуподвальчик, отключает компьютеры, задвигает клавиатуры. Я возвращаю ему ножницы.
– Зря ты, раньше лучше было, – говорит он.
– Это только кажется – отвечаю.
На улице идёт снег. Вот полчаса назад не было, а теперь небо опадает тяжёлыми крупными хлопьями. Мир ещё тонет в жидкой нахоженной грязи, но совсем скоро станет чистым и невинным. Я подставляю ладони, удивляясь собственной радости, оглядываюсь на Андрея:
– Снег!
– Ну да, давно пора. Давай на остановку, некогда любоваться.
Но я любуюсь. Кружусь на месте, дёргаю Андрея за полу пуховика. Ну, улыбнись, разве ты не чувствуешь щекотку в горле, это же снег! Настоящий, долгий. Он окутает нас безмолвием, заскрипит, как до блеска отмытая тарелка, засыплет окурки, плевки и прочий мусор, засияет бриллиантовой крошкой. Это начало. Начало чего-то большого, долгожданного! Скоро новое тысячелетие, помнишь? Скоро всё изменится!
– Ты сумасшедшая, – сдаётся он и ловит снежинку ртом. – Пойдём.
И мы идём.
Андрей нетерпеливо топчется возле калитки:
– Ну, что там?
Нарезаю круги возле припаркованной у забора иномарки. Похожа, но надо знать наверняка. У меня туго с машинами: мозг отказывается отличать «ауди» от «шевроле» и тому подобного. Тут всё просто: если едет, то хорошая. Ну, и цвет я в состоянии запомнить. Эта – серая. Сбиваю снег с ветрового стекла, рассматриваю знакомую иконку под зеркалом заднего вида: да, она.
Оглядываюсь на Андрея, на жёлтый дом за его спиной. Плюгавенький мужичок чистит снег широкой лопатой. От калитки и до крыльца, так что полосами проглядывают тёмные проплешины асфальта. А детскую площадку уже занесло – кому она теперь нужна? Белые нетронутые бугорки под тополиными обрубками.
– Слушай, – говорю, – нам туда не надо. Ты, если хочешь, возвращайся в салон, а я подожду хозяина машины.
– Замечательно! – сердится Андрей. – Ты всегда такая последовательная?
– Прости.
Усаживаюсь на бордюр, присыпанный снегом. Если бы Ма увидела, отругала бы по полной программе. Потому что застужусь. Но когда я слушала Ма?
– И долго собираешься здесь торчать? – Андрей смотрит на часы. – У меня рабочий день в самом разгаре вообще-то.
– Сколько понадобится. А ты не жди, правда.
– Десять минут, – говорит он и садится рядом.
– И чего ты меня караулишь?
– Ты – маленькая слабая девочка. А я большой и сильный. Разве непонятно?
– Рыцарь?
– Угу, рыцарь.
Да уж, защитник, повезло так повезло. Хилый ботан, соплёй перешибёшь. Но ведь и я на прекрасную даму не тяну. Так, забавное недоразумение.
– А кого ждём? – интересуется Андрей.
– Его.
Отец стоит у дверей с тёткой Андрея. Он уходит, она – провожает. Отсюда не слышно, что она втолковывает, но лицо оживлённое – не унылая морда усталой цирковой лошади, какая была в прошлый раз. Он несколько раз кивает – похоже, благодарит. Она скрывается в здании, и отец спешит в нашу сторону. На ходу достаёт из кармана ключи от машины, мобильник, подносит его к уху и резко останавливается. Потому что увидел нас. Меня. Поднимаюсь навстречу, для верности машу рукой. Бегство невозможно, папа. Ты попался.
– А ты что здесь делаешь? – подчёркнуто дружелюбно выдаёт отец, подходя к машине. Бодрится. Немного удивлён, немного рад, и всё у нас хорошо и весело.
– С другом гуляю, – веду подбородком в сторону Андрея.
– Андрей, – протягивает руку тот.
– Дмитрий.
Такая обычная вещь – мужское рукопожатие, но ни Будда, ни Джим, ни кто-то другой из наших даже не подумали хоть раз поздороваться с отцом за руку. Потому что он из категории родителей, а значит, чужаков. Наверное. Я раньше не размышляла об этом.
– Аля, мне кажется, или он слишком нормальный для тебя? – отец продолжает изображать шутника-балагура. – Где шипы, заклёпки, собачий ошейник? Андрей, может быть, у вас вся спина татуировками забита?
– Нет, – картинно вздыхает мой рыцарь, – знаете, я боли боюсь. Но это секрет, не говорите Але.
– Не скажу.
– Пап, Андрею на работу надо. Он меня провожал по делу, а тут ты. Давай его подвезём?
– Без проблем, – отец суетится, да и я не лучше.
Мы словно актёры из сериала про туповатую семью, в которой все вечно попадают в неудобное положение. И Андрей неплохо вписывается в сценарий. Он молодец – всю дорогу поддерживает наш неестественно благодушный трёп, а напоследок обещает зайти в гости.
Когда мы остаёмся одни, отец съёживается и тускло спрашивает:
– Полагаю, вы гуляли там не случайно? Да?
– Да.
– Много знаешь?
Смотрю с заднего сиденья на его затылок:
– Всё.
– Откуда?
– Вытащила документы из её сумочки. Результаты анализов. А ты?
– Тёща позвонила. То есть твоя бабушка. Ну, ты поняла.
– Ещё как поняла. Читала про… это. И в Дом ребёнка уже ходила, раньше, там родственница Андрея работает.
Отец резко поворачивается, его глаза блестят, как стеклянные:
– И что думаешь?
– Я уже замучилась думать.
– Я тоже.
Он опускает стекло и закуривает. Пепел летит в салон, на дорогие светло-бежевые чехлы, но отец не отряхивает, даже не замечает.
– Может, цветов ей купить?
Только этого не хватало. Прошлые букеты до сих пор стоят в вазах. Иссохшие трупики праздников.
– Нет, – говорю. – Повод не тот.
Он не спорит. Щелчком отправляет в сугроб обугленный фильтр и тоскливо спрашивает:
– Домой?
– Домой.
«От голода и ветра, от холодного ума, от электрического смеха, безусловного рефлекса, от всех рождений и смертей, перерождений и смертей, перерождений – домой!» – беснуется Янка в моей голове. Она как всегда в теме: плюс на минус даёт освобождение. Нам всем пора домой.
Я боялась, что Ма расплачется. Взрослые редко плачут – во всяком случае, при детях. Но если это происходит, то становится ясно – дело плохо. Не просто плохо – кошмарно. Непоправимо. Материнские слёзы вмуровывают ребёнка в железобетон, где он корчится от страха и бессилия. Даже большого ребёнка. Но у Ма нет слёз.
Сидим за ненакрытым столом под дизайнерским абажуром из матового стекла и бронзы. Семейный треугольник, где каждый – вершина. Пялимся на столешницу, цепляясь взглядами за щербины и царапины, в которых виноваты швейцарские ножи и моя нелюбовь к разделочным доскам. Медицинские бумажки Ма вскрытым прикупом лежат в центре. Выигравших нет.
