Партер безмолвствовал.
Элегическое вступление к третьему акту не вызвало ни одного хлопка. Насторожённый хор вольных контрабандистов был встречен молчанием.
Кулисы опустели. Перед четвёртым актом Бизе остался один. Только Гиро стоял в отдалении, скрестив руки па груди и опустив голову.
Антракт к последнему действию глухо предвещал трагедию. В нём чуть слышалась та же преображённая композитором «цыганская» тема Кармен, но звучала она грустно и зловеще. Тема нарастала до громового удара и замирала, растворяясь в едва слышном мажоре последнего аккорда тихим вздохом облегчения.
Публика слушала этот антракт невнимательно и равнодушно.
Весь заключительный акт, сияющий мелодиями, бурно цветущий голосами и оркестром, украшенный колыханьем вееров, бравурным маршем приближающейся корриды и потрясающий последней встречей Хосэ и Кармен на пыльной площади перед воротами цирка, — весь этот акт не вызвал в зале ни малейшего движения.
— Они боятся толпы, — тихо произнёс Гиро.
Упал занавес. Несколько жидких хлопков на ярусах. Публика загудела и стала расходиться.
К Бизе подошли либреттисты. Он молча пожал им руки. Галли-Марье стояла перед занавесом, опустив тонкую руку с веером и тяжело дыша.
— Спасибо, друзья, — сказал Бизе, — мы все потрудились немало… А теперь отдыхать, отдыхать…
Он подхватил под локоть Гиро. Они ушли из театра последними.
* * *
Они бродили по Парижу всю ночь.
Постепенно гасли огни кабачков и ресторанов. Золотое вечернее зарево меркло на небе. Дома возвышались, как пустые коробки, и молодая зелень каштанов казалась серой.
Елисейские поля словно вымерли. Друзья шли молча, опустив головы, не глядя друг на друга.
— Газетчики точат ножи, — неожиданно сказал Бизе. — Мне весь вечер казалось, что в партере сидят испанские ведьмы.
— Однако у тебя позади «Джамиле», «Искатели жемчуга», «Пертская красавица» и «Арлезианка», — отозвался Гиро, — а впереди «Сид». Не так уж плохо…
Бизе помолчал.
— Они всегда меня не любили. Я не целовал рук попам и не угождал красивым буржуазкам с их турнюрами, зонтиками, собачками и ливрейными лакеями.
Бизе мрачно посмотрел на Триумфальную арку.
— В этом городе всё не для нас. Арки для полководцев, проспекты для парадов, рестораны для гурманов, биржа для спекулянтов, а опера для глупцов… Пойдём!
Ранним утром они стояли на тихой набережной острова Сен-Луи под старыми деревьями. Одинокие рыболовы сидели с удочками возле моста в надежде выловить себе бесплатный завтрак. Сена казалась серебряной. К западу темнел массив собора, похожий на спящего дракона.
— Через час газетчики начнут продавать рецензии на сумасшедшую музыку Бизе. О нет, Эрнест, меня не пропустят вперёд! Они не дадут мне разогнуть спину.
Буксирный пароход протяжно загудел и выпустил длинную струю пара. По мосту загремел дилижанс.
На бульваре Сен-Жермен Гиро купил утреннюю газету.
— Так и есть… «Куда идёт Комическая опера? По поводу скандальной премьеры “Кармен”…»
Бизе швырнул газету на мостовую.
* * *
Пресса свирепствовала. «“Кармен” мало подходит для театра, — писали газеты, — музыка банальная, образ героини неприятен…»
Бизе перестал читать газеты. «Я никогда не сложу оружия, Эрнест», — заявил он Гиро. Он уехал за город на лето. Сезон ещё не кончился. «Кармен» продолжала идти в Комической опере.
2 июня 1875 года Галли-Марье явилась на спектакль в подавленном настроении.
— Не знаю, что со мной, мне страшно, — сказала она директору.
— Вы просто переутомились, сударыня, — отвечал Дю Локль.
Занавес упал в полночь. Галли-Марье разрыдалась в уборной на плече у костюмерши.
— Дайте ей валерьяны, — сердито распорядился Дю Локль, натягивая перчатки.
Утром принесли телеграмму.
Париж из Буживаля, 3 июня, 10 ч. 27 м. утра.
Камиллу Дю Локлю, ул. Лепелетье, 37.
Ужаснейшая катастрофа: наш бедный Бизе скончался этой ночью. Людовик Галеви.
* * *
В январе 1876 года в партере Комической оперы сидели два человека, безукоризненно говорившие по-французски. Но, обращаясь друг к другу, они переходили на язык, не понятный никому из присутствующих.
— Обрати внимание на инструментовку, Модя, — сказал старший, — какая прелесть! Как жаль, что он умер в расцвете сил!
— День в день через три месяца после провала премьеры, — откликнулся младший.
Старший покачал головой. Это был благообразный, ещё не старый человек, но на висках у него уже пробивалась седина.
— Дело не в провале, — сказал он. — Бизе слишком много работал. Он работал не разгибая спины с молодых лет. Вот сердце и не выдержало… Так же недолго жил и Моцарт.
Соседняя дама шёпотом обратилась к своему спутнику:
— Это поляки, не правда ли, Шарль?
Спутник вставил в глаз монокль, внимательно посмотрел на соседей и улыбнулся.
— Нет, Констанс, они говорят по-русски. Это композитор Чайковский с братом.
— Разве в России есть композиторы?..
Галли-Марье в этот вечер была великолепна. Голос у неё был небольшой, но актёрское дарование — природное. Известные слова сцены гаданья «прежде я… а он потом» прозвучали на весь театр в гробовом молчании зала, как заклинание.
После смерти Бизе «Кармен» шла целый сезон без обычного рассеянного гула в партере. Дух Бизе как будто витал в театре и заставлял зрителей молчать.
— Я убеждён, что лет через десять «Кармен» будет самой популярной оперой в мире, — сказал Пётр Ильич в антракте.
— Здесь говорили, что опера эта непристойна, — заметил Модест. — Помнишь, ещё Шиловский присылал из Парижа вырезки… «Площадной роман солдата и табачницы…»
Пётр Ильич сердито сорвал с носа пенсне.
— Вздор! Это едва ли не самое выдающееся лирико-драматическое произведение нашей эпохи! Помилуй боже, каким пошляком надо быть, чтоб увидеть в «Кармен» что-либо непристойное!
Пётр Ильич купил в фойе портрет Бизе. На него глядел человек с усталыми, умными глазами.
…Январь в Париже был необыкновенно тёплым. Высокие золотистые облака медленно шли над куполами, крышами и арками. Над рекой висел лёгкий туман, скрывавший стройные очертания собора. Крики газетчиков и разносчиков, бесконечный перестук копыт, дребезжанье омнибусов, дальние трубы военных сигналов, смех, восклицания, шарканье ног, плаксивая мелодия уличной шарманки — всё это сливалось в хаос звуков, словно где-то настраивал свои инструменты невидимый оркестр, никогда не начинающий играть.
Париж продолжал жить.
Пассажиры дилижанса, который ехал из Саламанки в Торо, перешёптывались, глядя на мальчика лет десяти, одетого в бархатный костюм с широким кружевным воротником и широкополую шляпу с пером:
— Что это за мушкетёр? Малолетний д’Артаньян?
— Посмотрите на его торжественное лицо! От самой Саламанки ни слова не сказал!
— Вероятно, из циркачей, — предположила пожилая дама с корзинкой, набитой бутербродами. — Послушай, мальчик, не хочешь ли копчёной колбаски с перцем?
Мальчик встал и изящным жестом приподнял шляпу над головой.
— Я очень тронут, почтеннейшая сеньора, — проговорил он, — но я вовсе не испытываю голода.
Мальчик уселся, шляпа улеглась обратно на чёрные кудри, а руки скрестились на груди.
— Да это Наполеон! — пробормотал странствующий торговец галантереей, вытаскивая из жилетного кармана зубочистку, — но по ошибке он надел костюм из другой пьесы.
— Чего только не увидишь в наши смутные времена! — пробормотал провинциальный священник, складывая руки на животе. — А что пишут из Мадрида?
— Наш король прибыл в столицу, — сообщил галантерейщик.
— Какой наш король? — кисло спросил путешественник в высоких запылённых сапогах, по виду помещик-скотовод.
— Я имею в виду его величество Амадея Савойского, — сказал галантерейщик.
— А я думал, его величество дона Карлоса[3], — проронил скотовод и повернулся к окну.
Галантерейщик сверкнул глазами и, кажется, приготовился к политическому спору, но дама с бутербродами неожиданно повернула разговор в другую сторону:
— Я слышала, что в этих местах появились разбойники…
— На прошлой неделе действительно был ограблен дилижанс возле самой Саламанки, — подтвердил галантерейщик.
— Анархисты! — презрительно заметил скотовод.
— А может быть, и карлисты, — возразил галантерейщик.
— Дети мои, не проще ли предположить, что это обыкновенные разбойники? — благодушно сказал священник. — Но, слава пресвятой троице, наше путешествие приближается к концу и мы отделались благополучно…
