Я плыл и чуть ли не хохотал и не повизгивал от восторга. Плыл кролем, затем брассом. Я нырял, кувыркался, что только не проделывал на воде!
И пока я плавал, из-за поворота реки выполз буксир. Пузатенький, такая черная старая галоша. За буксиром пенилась волна, откатывалась к берегам. Неподалеку от меня плавало бревно, одним концом прикрепленное к цепи, которая уходила в глубину. Я саженками устремился к этому бревну. Мальчишки с плотов что-то кричали мне, жестикулировали. Слов было не разобрать, но я догадался, что надо поднажать, чтобы успеть до волны. Буксир проходил между мной и плотами. Я уцепился за бревно, а мальчишки теперь что-то закричали хором. Все-таки успел! Навалившись на бревно животом и притопив, я залез на него. Оно было скользким, как рыба, не так-то просто удержаться. Волна подкинула меня, но я все-таки умудрился усидеть.
Я поплыл к берегу, и все мальчишки бросились к тому месту, где я должен был выбраться на плоты.
И тут я догадался! Провел ладонью по животу. Так и есть! Толстый, густой слой похожего на вазелин мазута!
Трудно представить, какое было на плотах веселье, когда я взял кусок бересты, стал соскабливать со всех доступных мне мест эту липкую пакость. Я оделся и сразу же почувствовал, как все — и майка, и рубашка — приклеилось ко мне. В таком виде на работу идти было невозможно. И я поехал домой.
Дома была одна бабушка.
— Господи помилуй! Что с тобой? Ты почему сегодня так рано? — тревожно воскликнула она.
Но я не стал ей ничего объяснять, взял бутылку керосина, заперся в ванной и, как кожуру с дерева, с трудом содрал с себя одежду.
— Ты что там делаешь? Что с тобой? — спрашивала из-за двери бабушка, не на шутку встревожась. — Почему керосином пахнет?
Не мог ведь я рассказать ей всего и поэтому ответил:
— Карбюратор промываю.
Утром следующего дня, когда я пришел на работу, первой мне встретилась Инна Николаевна.
— Тебя вчера не было после обеда? Почему, в чем дело? — спросила она, взглянув на меня встревоженными голубыми глазами.
Конечно, я не мог ей признаться. Другому, может быть, я и рассказал бы о случившемся, а ей… Нет, не мог.
— Удрал, — сказал я.
— Как «удрал»?
— Ушел, и все.
— Не понимаю.
— Вышел за проходную и пошел домой.
Она смотрела на меня, изучала.
— Нет, этого не может быть. Чтобы ты просто так ушел, во время стендовых, бросил все и ушел — в это я не поверю. Может быть, ты заболел? У тебя температура была?
— Нет.
— Что-нибудь случилось дома?
— Нет, ничего не случилось.
Я чувствовал, что поступаю неправильно, но не мог удержаться, меня несло и несло куда-то.
— Ну, может быть… у тебя уважительная причина, о которой ты не хочешь говорить?
Бедная, как она старалась мне помочь.
И напрасно!
— Нет никакой причины. Просто я так.
— Так просто?
— Да.
— Ну, тогда знаешь… Знаешь что!..
Ах, какой я был болван! Зачем все это!
— …Ты болван! — сказала мне Дралина. От возмущения лицо ее порозовело. Она пыталась закурить, сломала папиросу. — Можешь на меня сердиться, можешь жаловаться в местком, куда хочешь, а я уж тебе выскажу, что заслужил!
И она высказала!.. Я стоял, будто после хорошей парилки.
— Дылда, верста коломенская, а — дурень! Лицо осмысленное, а башка пустая. Все бросить и смотаться! Смотаться!!!
— …Говорят, ты ушел вчера, да? По-моему, я тебя тоже не видел после обеда? Или видел? — спросил Филютек. — Прибор уже сделали. Жаль, ты не видел, какие отличные удалось получить картинки. Ну, не огорчайся.
Начальник лаборатории, Иван Васильевич, был краток. Он не журил меня.
— Пишите объяснительную, — сказал он и пододвинул лист бумаги.
— Что писать?
— Почему так произошло? Какие причины?
— Никаких причин.
— Так и пишите, беспричинно.
Я взял лист и написал, что я такого-то в двенадцать сорок пять самовольно ушел с работы. Без всякой причины.
Иран Васильевич взял лист, прочитал и начертал левее моей подписи: «Прошу объявить строгий выговор».
— С предупреждением, — сказал он мне и добавил рядышком — «с предупреждением». — Надо будет сообщить родителям. И разобрать на лабораторном собрании. У вас есть родители?
— Есть.
— Отец есть?
— Есть.
— А у отца, наверное, в свое время ремня не было?… Можете быть свободны.
Больше в лаборатории меня никто не ругал. Со мной не разговаривали на эту тему.
Со мной вообще не разговаривали. Все будто бы отвернулись от меня. Забыли обо мне. Я вдруг почувствовал себя чужим здесь, посторонним. Мне нечего было делать. И мне не давали работы. Говорили между собой о сдаче прибора, готовились к предстоящей командировке, хвалили курносую Юлю, что она вовремя и самостоятельно выпустила какую-то очень нужную документацию. Мне казалось, что ее специально так нахваливают, чтоб подчеркнуть, какой я.
Но это было еще не все.
После смены, когда я, задержавшись, вышел из института, ко мне подошла Лиза. Она ожидала меня возле проходной, взволнованно ходила у дверей. Лицо напряженное, губы плотно сжаты. Она подошла и спросила строго, глядя мне в лицо:
— Это правда?
— Конечно, — несколько рисуясь, ответил я. Наверное, ей обо всем рассказала Юля.
— Этого я от тебя, признаться, не ожидала. Ты показался мне серьезным и умным парнем.
— Это только первое впечатление.
— Перестань паясничать. Это стыдно.
Да, мне действительно было стыдно. Почему я не рассказал о случившемся все как есть! Мне, несомненно, поверили, меня поняли бы. Может быть, кто-нибудь и пошутил бы. Ну что ж, я этого заслужил. Действительно, забавно. Я и сам такому рад посмеяться. Может быть, объявили бы выговор. Но то был бы иной выговор, все по-другому. Я не был бы лентяем и подонком в их глазах. А я почему-то говорил не то, вел какую-то идиотскую игру да еще паясничал!..
И узнают дома…
Я представил, как огорчится отец. Как будет ему неприятно. Мой отец, который в специальном сундучке хранит завернутые в целлофан пожелтевшие грамоты, которые он получил на заводе. Он редко достает их, никогда не хвастается и не показывает. А просто я видел, какими ласковыми, добрыми делаются его руки, когда он трогает эти листки.
Отец не будет ни кричать, ни ругать меня. Он только скажет маме: «Ничего себе, вырастили сынка». И будет вздыхать всю ночь.
А вот бабушка… Бабушка сначала тихонечко, незаметно поплачет, жалея меня, потому что мне объявили выговор, а я, дурачок, наверное, связался с недобрыми людьми, и они подвели меня.
Пожалуй, бабушке я смог бы все рассказать…
Лиза… Я так и видел ее вопросительные, чуть прищуренные глаза. И я вдруг почувствовал, я вдруг, к своему удивлению, понял, что ей горько и обидно за меня. И мне от этого стало еще хуже.
Может быть, в моей, вот в этой, сегодняшней ситуации есть простой, хороший выход. А где он, разберись!
«Ну и фиг с ними! — подумал я. — И наплевать! Буду таким, как есть. Дурным, бесшабашным. Может быть, я и есть именно такой. Может, это — я».
Утром, издали увидев Лизу, я поспешно спрятался в толпе. Будто испугался ее. Мне было стыдно с ней встречаться.
И поэтому я очень обрадовался, когда мне предложили поехать в командировку. Я даже не спросил, куда и на сколько. Это было счастливой возможностью избежать многих неприятных разговоров и встреч. А там будет видно, время покажет свое! Будь что будет!
Город Рагулин почти весь деревянный. Одноэтажные бревенчатые дома редко раскиданы по голым крутым сопкам вокруг бухты. Вода в бухте свинцово-серая. У темных причалов стоят рыбачьи баркасы. Рядом торчат из воды какие-то палки. И на них сидят чайки. Все они смотрят в одну и ту же сторону, против ветра. Единственное кирпичное здание в городе — двухэтажный Дом культуры. В нем библиотека, ресторан и гостиница. Вывеска на библиотеке маленькая, незаметная, а на ресторане — громадные буквы.
В городе пахнет тиной, лесом и рыбой. Неподалеку от нашей гостиницы рыбозавод. Здесь же три длинных деревянных сарая. Над одним торчит узкая и высокая труба, как у паровоза Стефенсона. Территория завода символически ограждена проволокой.
Когда я шел вдоль проволоки от автобуса к гостинице, из сарая вышла девушка с охапкой воблы. Румянощекая, как клюква, в резиновых сапогах и ватнике. Она шла параллельным курсом и с любопытством смотрела на меня. В таких городах всегда так смотрят на чужаков. Мне почему-то захотелось заговорить с ней, и я, улыбнувшись, попросил:
— Девушка, дайте рыбку, к пиву.
Девушка — раз! — и швырнула мне всю охапку. От неожиданности я растерялся и не знал, что с этой воблой делать. А девушка уже скрылась в соседнем сарае.
