Вчера в окно постучал август. Он был весел, немного поругивал июль это повторяется почти каждый год - и очень торопился. Вытаскивая из грядки редиску, он раскритиковал мой бобовый цвет, тут нет его вины, и похвалил георгины и помидоры. Потом с аппетитом откусил большой кусок редиски и тут же выплюнул. Она совсем одревеснела. "Попробуйте другую!" - предложил я. Но он уже перескочил через забор, и я только услышал, как он крикнул: "Привет от меня сентябрю! Пусть меня не подводит!" - "Я передам ему!" - крикнул я ему вдогонку. Месяцы спешат. Годы - те вовсе бегут. А десятилетия мчатся. Лишь воспоминания могут терпеливо ждать. Особенно если мы с ними терпеливы.
Есть воспоминания, которые, будто клад в военное время, зарываешь так глубоко, что их и сам не отыщешь. И есть воспоминания, которые, подобно счастливому медному грошику, всегда носишь с собой. Они ценны только нам. И тот, кому мы их с гордостью и тайком показываем, возможно, скажет: "Пф, грош! И вы такое бережете? Чего собирать медяки?" Между нашими воспоминаниями и чужими ушами всегда могут быть недоразумения. Я недавно в этом убедился, когда вечером вздумал прочесть на террасе своим четырем кошкам одну-две главки.
Впрочем, Анна, самая молоденькая, в черном фраке с белой манишкой, не стала долго слушать. Она еще не понимает читаемого вслух. Она забралась на ясень и уселась в развилке ветвей, ни дать ни взять миниатюрный метрдотель, решивший выиграть дурацкое пари.
Пола, Буччи и Лолло слушали с несравненно большим терпением. Иногда они мурлыкали. Иногда зевали, к сожалению, не прикрываясь лапкой. Пола раза два почесала за ухом. А когда я, слегка нервничая, свернул рукопись и положил на стол, сказала: "Кусок с прачечной, развешиванием белья и бельевым катком у булочника Цише вам надо убрать".
"Это почему же?" - осведомился я. В голосе у меня явно прозвучало раздражение. Мне всегда был дорог весь ритуал превращения грязного белья в свежее, гладкое, благоухающее. Как часто помогал я матушке почти во всех работах! Бельевые веревки, бельевые защипки, бельевая корзина, солнце и ветер на сушильной площадке угольщика Вендта на Шенхофштрассе, опрыскивание простыней перед тем, как наворачивать их на скалку, визг и скрипение слоноподобного гладильного катка, отдача и ловля рукоятки - и я должен уничтожить весь этот белоснежный мир белья! И все из-за черной ангорской кошки?
"Пола совершенно права, - сказал Буччи, большой четырнадцатифунтовый седовласый кот, - уберите белое белье! Не то мы на него уляжемся, и вы будете ругаться". - "Или опять нас отстегаете за милую душу", - обиженно добавила Лолло, красавица персианка. "Это я вас стегаю за милую душу?" возмутился я. "Нет, - отвечала Пола, - но вы всегда грозитесь, а это ничуть не лучше". - "Уберите вы это белоснежное белье!" - сказал Буччи и решительно заколотил хвостом по кирпичному полу террасы. "Не то опять выйдет неприятность, - пояснила Лолло, - как недавно из-за ваших новых белых рубашек. В конце концов мы не виноваты, что дверцу шкафа оставили открытой и на улице шел дождь!"
"Ради всего святого! - воскликнул я. - Ведь есть же разница между настоящим и написанным бельем! Настоящие кошки, какими бы грязными они ни пришли с дождя, все же не могут улечься на написанное белье!" - "Это все казуистика", - бросила Пола и начала умываться. Лолло посмотрела на меня из глубины своих золотисто-желтых глаз и скучающе проронила: "Типичный человек! Белье - это белье. А побои - это побои. Нас, кошек, вы не проведете!" Потом все трое потянулись и отправились на лужайку. Буччи напоследок обернулся и сказал: "Если б в вашей книжке хоть попадались мыши! Я и написанных ем! Люди милы, но о других они не думают. Для нас, котов, это не новость". На полпути он опять обернулся. "Сегодня ночью я вернусь попозже, - сообщил он мне. Сейчас полная луна. Так что обо мне напрасно не беспокойтесь!" После чего и он исчез. Только шевелившиеся метелочки травы поведали мне, куда он направился. Через два дома живет его лучший в настоящее время друг.
Что ж, главу о стирке белья я вычеркнул. Не по приведенным ими причинам, но в данном случае кошки, может быть, и правы. Я показал им один из своих счастливых грошей, и вот я его снова прячу в карман. Мне было чуточку жаль, и я был чуточку обижен, но огорчения неизбежны в любом деле. Вместо стирки белья я мог бы без особого труда в угоду коту ввести двух-трех мышей, но так далеко моя любовь не заходит. Ибо, когда пишешь воспоминания, надо руководствоваться двумя правилами. Первое: можно и должно многое опускать. А второе гласит: нельзя ничего добавлять, даже мышку.
...Только что я не спеша прогуливался по лужайке и остановился у забора. Пастух и его черный шпиц гнали мимо стадо блеющих овец. Крохотные пасхальные ягнятки буквально за несколько месяцев превратились в довольно-таки больших баранов. У нас, людей, это продолжается значительно дольше. У дороги стоял маленький мальчик, глядел на стадо, на неуклюжую трусцу и скачки овец и при этом подтягивал чулки. Потом весело побежал с ними рядом.
Шагов через двадцать он вдруг остановился. У него снова спустились чулки, и ему опять надо было их подтянуть. Перегнувшись через забор, я с любопытством стал смотреть ему вслед. Овцы ушли вперед, и он хотел их догнать. Они хоть и поставляют нам чулки, однако сами их не носят. Возможно, они умнее, чем кажутся. Кто не носит чулок, у тех они не спускаются.
Возле парников садоводства мальчик опять стал. Он дернул вверх чулки и на этот раз очень обозлился. Потом, торопясь, бегом завернул за угол. По моим расчетам, он мог добраться до Геллертштрассе, пока все не повторится сначала. По этой части я кое-что да смыслю. Ох, эти чулки, ох, эти воспоминания! Когда я был маленьким, матушка дарила мне вместе с чулками круглые резинки, но они...
Не пугайся, любезный читатель, я умолкаю. Главы о чулках не последует, как не последует и главы о резинках. Работа сделана. Книга готова. Все, конец, точка!
