Я побежал к командиру…
— Что ты сделал? — спрашивали меня Филютек и Вера, по очереди влезая в кубрик, где стоял индикатор. Я почему-то застеснялся и сказал:
— Ничего.
— Как так ничего? — удивился Филютек.
Мне почему-то стало так неловко, что я даже покраснел и, пряча глаза, отвернувшись повторил:
— Ничего.
Понятно, бывает стыдно, когда сделаешь что-нибудь нехорошее. Это объяснимо. Но почему человек стыдится, когда сделает хорошо? Вот этого я не понимаю.
Я поскорее улизнул в первый отсек. Здесь было пусто и тихо. И меня никто не видел. Я сел на ступеньку и, прислушиваясь к тому, что делается на лодке, чего-то ждал. Чего-то тревожного, неопределенного. Я ни о чем не думал, а просто сидел и слушал. За перегородкой, как за толстой кирпичной стенкой дома, бурчали глухие неразборчивые голоса. И все шумела, струилась за переборкой вода.
Но вот в отсек, громыхнув тяжеленной, толстой, как у сейфа, дверью, вбежал Толик Потатин.
— Пошли на всплытие, — мимоходом сказал мне.
И я сразу же вскочил. Я понял, что жду именно этого, самого ответственного, самого решительного момента.
В кубрике, возле индикатора, сидел командир. А в узкой траншейке-коридорчике, тесно сбившись у дверей, теснились старпом, Веруня и Филютек. Я привстал на носочки, заглянул через плечи.
— Слишком маленькая, по-моему, — ни к кому не обращаясь, сказал командир.
Я понял, что он видит полынью.
— Можно поточнее определить размер?
Филютек пролез вперед, что-то тихо сказал.
— Мала, — это произнес старпом.
— Но ведь почти в полтора раза больше лодки.
— Мала.
— На закрайках лед совсем тонкий, видите, белый.
— Что вы мне говорите! Всего только полтора раза… А вдруг ошибка?
— Нет, — сказал Филютек.
— Точно?
— Сто процентов!
— Какая гарантия?
— Товарищ старпом, ведь и я тоже на этой лодке. — И Филютек многозначительно усмехнулся.
— Хорошо, — решительно сказал командир. — Приготовиться!
Я пробился поближе к дверям кубрика.
Теперь мне был виден весь экран. Изображение полыньи все увеличивалось, все расширялось. Были отчетливо видны ледяные кромки.
На лодке непрерывно звучали команды. По коридору, толкая нас, бегали матросы. А мы смотрели на экран. Смотрели и, затаясь, не только ушами, а буквально всем телом вслушивались, ждали.
Вот передняя кромка полыньи доползла до края экрана, коснулась его. И тотчас лодку сильно качнуло. Ударило гулко, сверху захрустело, заскрежетало по железу. Мы разом пригнулись. «Врезались!» Качнуло еще раз, теперь в другую сторону. И стало тихо. Тихо…
Я осторожно заглянул в центральный отсек. Там тоже все молчали, смотрели на потолок.
Матрос, который стоял у перископа, попробовал крутануть маховик.
— Не поднимается, — сказал он, подергав рукоятку туда-сюда. — Заело.
Старпом тоже попробовал повернуть.
— Что-то держит, — сказал старпом. — Придется открывать люк.
Он оглянулся и увидел меня.
— Закройте дверь! — рявкнул сердито.
Я прикрыл дверь.
А может быть, не проломили лед? Может быть, прижались к нему и висим, как поплавок? И тогда, если отдраить люк, в рубку хлынет вода. Правда, из рубки, уже в прочный корпус лодки, есть еще люк, второй, и он будет закрыт. Но ведь кто-то должен открыть первый люк! И он может оказаться в залитом помещении…
Мне не сиделось… Старпом опять заметил меня и аж побагровел.
— Я просил посторонних уйти на место?! Или я не просил?
Я отошел от дверей. Теперь слов было не разобрать.
Кто-то полез в рубку. Слышно было, как его пропустили и задраили изнутри люк. Стало тихо. И мне казалось, что я слышу, как он лезет, как постукивает, отдраивая верхний, наружный люк. В напряженной тишине вдруг гулко забарабанили по железу гаечным ключом. И сразу же заговорили, засуетились.
Я выглянул, из люка показались сначала ноги, а затем спрыгнул улыбающийся старпом. Стряхнул рукавицы:
— Порядок! Да вы полюбуйтесь, как всплыли, фотографировать надо!
Из люка валило белое холодное облако. Матросы толпились вокруг старпома.
— Ну, молодцы, сапожники! — подмигнул мне старпом.
И вдруг сверху, из рубки, и даже еще выше, с мостика, донеслось тихое посвистывание. Такое спокойное, мелодичное и такое знакомое.
Я просто не мог поверить случившемуся. Откуда, когда, как он мог там оказаться? Но он был там!
Он стоял, наш Филютек, скорчившись, обхватив себя наискось, и посвистывал.
До сегодняшнего дня не могу понять, как он там очутился! Это навсегда останется для меня загадкой!..
Потом мы все по очереди вылезали на мостик, мерзли, дышали и не могли надышаться морозным, склеивающим ноздри воздухом. Льды, льды были кругом. Наша лодка стояла в полынье, кормой и носом вспучив лед. Рубка торчала как раз посредине полыньи. И, привалившись к ней, придавив перископ, дыбилась огромная, метровой толщины льдина. На морозе ее обволокло пленкой, как застывшим белым воском. Я потрогал льдину. Жаль, что нельзя было взять с собой кусочек, на память, в качестве сувенира.
Мы подходили к базе. Уже отчетливо был виден берег, пирсы и лодки возле пирсов.
— Ты куда сейчас? — спросил у меня старпом.
— В гостиницу.
— А-а. Давно в институте работаешь?
— Нет, только пришел.
— А-а.
Очевидно, он хотел у меня что-то узнать.
— Ну и женщина, а! — вдруг сказал он.
— Кто? Инна Николаевна?
— При чем тут Инна! Веруня. Волевая, правда? Женщина что надо.
— Это уж точно.
— Я еще не встречал таких. Мне тут такого хвоста накрутила, пострашнее адмирала! Что вечером делаешь?
— Ничего.
— Может быть, что-нибудь сорганизуем? Я зайду к вам?
— Приходите.
— Ну ладушки!
Когда мы сходили с лодки, старпом, провожая нас, пожимал всем руки.
— Очень приятно было с вами поработать, — сказал он Вере. — Мне доставило большое удовольствие. Не знаю, как вам.
— И мне тоже, — ответила Вера. А над ней, как над маневровым паровозиком, уже вился зеленый дым. Наконец-то она дождалась и теперь могла накуриться вдоволь.
По дороге мы с Филютеком чуть отстали. Мне все еще казалось, что покачивается земля.
— Расскажи-ка, как это ты догадался, что надо поменять диод привязки? — неожиданно спросил у меня Филютек.
— Кто, я?
— Нет, Пушкин! Пайки-то на всех деталях после ОТК закрашиваются зеленкой, а у диода — свеженькие. С чего бы так? — Он улыбнулся, затем резко подпрыгнул и дал мне щелчка по затылку. — Колоссально! Удивительная личность!
Войдя в вестибюль гостиницы, мы первым делом устремились к фанерному многоячеечному ящику — письмотеке. Мне пришло два письма!
Одно от отца. Я узнал по почерку… А на другом почерк был незнакомый… Я торопливо надорвал конверт… Лиза!
Прежде чем читать, я почему-то смущенно оглянулся по сторонам и покраснел. А сердце, будто у пойманного воробьишки, застучало громко и часто-часто, я стал читать наугад, с середины.
«Наш последний разговор мне очень не понравился. Не знаю, каким бы он должен быть, но только иным. Тебя здесь некоторые ругают. Но я им не верю. Потому что ты смотришь на все веселыми и светлыми глазами, а такой человек может ошибиться, но не может сделать плохо. Слышишь, я ничему не верю».
— Ну, заходи к нам, сейчас приведем себя в порядок да чай устроим, — предложила мне Вера.
— Не могу. Я уезжаю!
— Куда? — удивилась она.
— Домой! — выпалил я.
— Когда?
— Сегодня, сейчас! — тут же решил я.
— Да ты что? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего такого. Просто надо.
— Подожди до завтра. Все вместе и поедем. Ведь мы тоже здесь сидеть не будем.
— Нет, не могу. Я самолетом! Я должен сегодня же!.. До свидания!
И я, перескакивая через ступеньку, помчался в камеру хранения за чемоданом.
Из самолета я вышел первым. И первым прибежал на стоянку такси, сел в машину к белобрысому парню, назвал адрес.
Мы помчались по пустому шоссе, по сторонам замелькали темные тополя. Под ними в фиолетовой траве струились белые извилистые тропинки. Вдалеке роились тусклые огни, они перемещались, пошевеливались. Там начинался город.
И все было таким знакомым, милым, тревожащим. Не прошло даже месяца, а как будто я не был здесь уже год, и теперь удивлялся и радовался всему.
Мы неслись, обгоняя машины. Мелькали светофоры, мелькали прохожие на тротуарах. А мне хотелось быстрее, еще быстрее! Я беспокойно ерзал на сиденье.
— Мне на Колесную, — повторил я шоферу.
— Ты уже говорил, — ответил он. — Попробуй, закрыта дверь?
