Наступила ночь, но я спать не ложился: сидел возле Ром-чика. Чтобы он не отлежал бока, я изредка осторожно поворачивал его: так велел ветеринарный врач. Я разыскал в ящике серую заячью шкурку, на которой Ромчик спал, когда был маленьким, и подложил её ему под голову.
Я гладил своего спасителя по гладкой спине, он немного шевелил хвостиком и слегка подрагивал длинными ушами: «Понимаю, дескать, друг мой Гриша, что любишь меня крепко, но ничего поделать не могу».
На носу и губах Романа Полканыча показалась опухоль.
Ночью к нам, настороженно нюхая воздух, подкралась Пуська и круглыми удивленными глазами уставилась на Ромчика. Подойдя к нему вплотную, она провела несколько раз узким розовым язычком по закрытым глазам и носу больного, а потом улеглась рядом с ним.
Ромчик чуть приоткрыл глаза и слегка приподнял голову, едва слышно взвизгнул, шумно вздохнул и лизнул Пуськину мордочку.
Я боялся, что Пуська тревожит Ромчика, и хотел унести её в другую комнату, но Ромчик жалобно заскулил, и я оставил кошку на месте. Так и пролежала Пуська возле Ромчика всю ночь, утешая его своим нежным мурлыканьем.
Утром пришёл ветеринарный врач, сделал Роману Полканычу второй укол и влил в рот две ложки красного вина.
— Ну, Гриша, делать мне здесь больше нечего, ухаживай за своим приятелем как следует, и он один будет лаять как целая сотня псов!
Но Ромчик всё отворачивался от еды и неподвижно лежал на своем войлоке, ничем не интересуясь. Только вечером Ромчик полакал немного молока и съел кусочек печонки. А когда я влил ему в рот ещё одну ложку вина, мой молчаливый друг доел всю печонку и лизнул мне руку. Тогда я попросил у мамы мяса, разрезал его на мелкие кусочки и стал толкать их в рот Ромчику, хотя он сильно вертел головой, отказываясь от обильного угощения.
Папа стоял рядом и смеялся:
— Ешь, ешь, Ромушка. Раз вино выпил, надо и закусывать… таково, брат, общее правило!
Через три дня Роман Полканыч начал вставать с войлока и, пошатываясь, бродить по квартире. Но чаще он лежал и дремал. Я каждый час смачивал марганцовым раствором его опухоль, и она стала проходить.
Через неделю Ромчик совсем ожил и всё время вертелся около меня. А какой у него появился аппетит! Кажется, дай ему целого телёнка, он и его проглотит вместе со шкурой и костями!
— Какой ты, все-таки, недогадливый, Гриша, — сказала мне однажды бабушка, с упреком глядя на меня, — наш Роман Полканыч выздоравливает, а ты даже не поблагодарил ветеринарного врача. Это нехорошо.
— А ведь бабушка права, Гриня, — в один голос подтвердили папа и мама.
Я сорвался со стула, позвал Ромчика и побежал в ветлечебницу.
Знакомый молодой врач сидел у открытого окна.
— Доктор, а мы к вам, — окликнул я его и почему-то осёкся, словно дорогой растерял все слова.
— Ну, ну, входи, Гриша, побеседуем, — улыбнулся врач. — Рад тебя видеть…
— А знаете что, товарищ доктор, — признался я, войдя в светлую, пропитанную запахом лекарств комнатку, — я ведь не верил, что вы Романа Полканыча спасёте, то есть верил, но плохо, потому очень прошу меня простить и вообще я вам пришёл сказать большое спасибо за Ромчика…
— Не верил, говоришь? А вот, видишь, зря не верил. Медицина, брат, штука серьёзная, в нее верить надо. Она такие чудеса делает, что я сам диву даюсь. Ну, а благодарить не за что: это мой долг — лечить животных. Я их люблю не меньше, чем ты. Когда подрастешь и будешь выбирать профессию, вспомни и о моей: хорошая она, брат, замечательная. Профессий на белом свете — тьма-тьмущая, знай выбирай себе по душе.
— Выберу по душе! — сказал я, крепко пожал руку весёлому доктору и выбежал на улицу.
А за мной, заливаясь радостным, оглушительным лаем, весело кинулся мой верный друг Роман Полканыч.
* * *
В самый разгар лета к нам в гости приехала из деревни тетя Дуня. Целуя меня сначала в одну щеку, потом в другую, она сказала:
— Ждем, ждем тебя, Гриша, а ты не едешь, совсем тетку и деда забыл!
Я смутился: действительно, в это лето я не собирался в деревню, решив провести каникулы среди городских друзей. Тетя Дуня, развязывая узелки с гостинцами, продолжала:
— А дед Тимофей диковинки изловил. Хотел порадовать Гришу, а Гриша, гляди-ка, и не думает деда навестить.
— Какие такие диковинки, тетя Дуня?
— А вот и не скажу, а вот и не скажу!.. Ишь, какой вострый, скажи ему! А ты побывай у нас, вот и увидишь своими глазами…
«Диковинки» не давали мне покоя ни на минуту, и я твердо решил уехать в Заполье вместе с теткой.
Тетя Дуня погостила у нас только неделю. Но эта неделя показалась мне месяцем, и когда, наконец, тетя сказала за ужином папе и маме, что завтра отправляется домой, сердце мое екнуло от радости.
На пароходе я снова пытался узнать у тети о таинственных диковинках, но она так ничего и не сказала.
Когда пароход подошел к пристани Таборы, я увидел в пестрой толпе высокого старика в желтой широкополой шляпе.
— Дед! — крикнул я и первым сбежал по трясущимся мосткам на берег.
— Вот и прибыл внучек, прибыл, — бормотал старик, ласково взъерошив волосы на моей голове.
Когда тетя Дуня подошла, я уже бежал к дедовой избе напрямик, лугом, минуя тропинки.
Я подскочил к воротам, но они были заперты. Не долго думая, я перемахнул через березовый плетень, очутился в большой ограде и увидел корыто. Оно стояло у хлева, прикрытое ивовыми прутьями. Я осторожно раздвинул прутья и раскрыл рот от удивления: восемь сереньких пухлых утят весело плескались в корыте, до краев наполненном водой. Утята ныряли, красиво выгибая тонкие, хрупкие шейки.
— Ути, ути, ути! — тихо позвал я.
Уточки, как по команде, вытянули шейки и уставились на меня обоими глазками-бусинками. Я не выдержал и, схватив одного утенка в руки, высоко взметнул над головой.
— Эге! Гриня уж тут! — услышал я за спиной возглас деда Тимофея.
Я осторожно опустил утенка на воду и подскочил к старику.
— Дедуня, расскажи, где ты их достал? Мы уселись на бревне, возле старого хлева.
Дед Тимофей не любил сидеть без дела. Сейчас, хитровато посмеиваясь, посматривая на меня из-под очков, он подшивал свой белый валенок с красными узорами.
— Где достал?.. Ну, ну, расскажу, бедовый ты парень, развешивай уши, слушай. Пошел я, знаешь ли, за ивняком к озеру. Тишь кругом, ветра-то не было, тишина, стало быть, стояла. Вдруг — чу! Кто-то зашуршал в камышах… Гляжу — утка! Взлетела она над озером, шибко покружилась, а сама так и крякает, так и крякает: «Ка-ак-ак-ак-ак-ка». Эге, — думаю, — выводок близко, раз утка тут обосновалась. И впрямь, покрутилась она, покрутилась и села в камышах. Тишина, а я слышу: «Кэ-кэ-эк-эк-ке». Воркует, значит, со своими детками, наговаривает…
Дед Тимофей так увлекся своим рассказом, что выпустил из рук валенок и тот упал в корыто с водой. Я невольно рассмеялся — себе на беду.
— Грешно, парень, над стариком смешки строить, — серьезно заметил дед и. нахмурил седые, мохнатые брови.
— Не сердись, дедушка! Честное слово, дедушка, не буду я больше смеяться, рассказывай только, — взмолился я.
— Ну, ладно, ладно, — сдался дед и, почесав кудлатую бороду, стал продолжать рассказ.
— Ну, воркует, значит, утка со своими детками: наговаривает по-своему, по-птичьи…
— Да ты, дедушка, побыстрее рассказывай, — попросил я деда.
— Эк, бойкий какой! Шустрый какой, торопыга! На всякое хотенье имей терпенье… Гляжу, значит, зорко… Вдруг утка-мать из камышей и — в небо! И чую я — бац! Выстрел. Шагах в ста от меня, почитай, какой-то дурень из ружья пальнул. Я аж вспотел весь. Утка-мать повисела в воздухе самую малость — и в камыш! Ну, думаю, попадись мне в руки дурень с ружьем — костылем прибью! Посидел, посидел я на бережке, штук пять самокруток подряд выкурил; смеркаться стало, пора бы к избе шагать, но как подумаю об утятках-сиротинках, душа ноет! Нет, думаю, дело так оставлять не полагается. Сижу и выглядываю из-за камышей, утяток высматриваю, не появятся ли? Вижу, плещутся утята возле бережка, в камышах-то, значит, плавают. Я враз помолодел от такой распрекрасной картины! Соображаю, как бы изловить юнцов. Подобрался к лодке осторожненько, взял сачок и обратно к тому месту, где утятки. А утята, как на грех, рассыпались, кто куда. Насобирал я на бережке мелких камешков и начал бросать их в воду подале от птенцов, а утята и жмутся в кучку, к бережку подплывают. Подвел я, знаешь ли, сачок под утят и единым махом поддел целых восемь штук — всех до единого!.. Т-а-ак. Отнес я сироток в избу и стал думать и гадать, как воспитывать своих приемышей. В те поры курица — видишь, вон-та, пеструшка — высидела цыплят. Ну вот я и посадил утиный выводок к цыплятам. А наседка будто белены объелась, взъерошилась вся, да и давай клевать утят по чему попало. Тогда смастерил я корыто, вот утята и плавают себе в нем, — закончил свой рассказ дед Тимофей.
