— Ступай… ступай скорея… — подталкивая Ваню к тропке, тыкал его в бок Кузьма Иваныч. — Не видишь, что ли, каков мой-то дракон? Я бы в други поры и согрел, и накормил, и постелю тебе сам постелил — да вишь, кака пора… Наступленье, слышь-ко, они готовят, так и передавай Тинякову. Ладно, вот хлеб, бери, там я все склал, доложил, о чем надо. А ты его не съешь ли ненароком по дороге-то? — он покосился на Ваню, подавая ему большую ковригу. — А то больше я тебе ничего вынести не могу, офицерик-от мой шибко из себя подозрительный. За всеми подзирает, а за мной — паче того, потому что я ему, вишь, и кучер, и квартирный хозяин. Ух, придет времечко, и разочтусь же я с им, с собакой! — Он остановился и даже задрожал от такого желания, однако тут же опомнился и снова сильно толкнул Ваню в бок: — Давай дуй скорея! Хлеб-от не сожрешь, малец?
— Не бойсь, не сожру, — давясь обидой и глотая слезы, ответил Ваня. — Я, дяденька, не голодный, хоть чаи с офицерьем в избе и не распивал.
— Цыц, шшенок! — затопал ему вслед ногами Кузьма Иваныч.
Ох и трудно далась Ванюшке обратная дорога, хоть и шел он по протоптанному прошлой ночью следу! Во-первых, мороз стал сильнее, и приходилось все время тереть лицо, зябко перетаптывать лапотками. Во-вторых, очень аппетитно тянуло из-за пазухи ржаной печеной корочкой. А ведь организм-то у юного красноармейца находился в такой поре, когда сколько ни ешь — все мало, все равно есть хочется. И спасибо Ивану Егорычу Тинякову: ждал его на кошевке в том же самом месте, где расстались сутки назад, а то пришлось бы еще брести полверсты к деревне. Сгреб мальчика в охапку, бросил на солому, хлестнул лошадь вожжами:
— Но-о, окаянная, все бы ты стояла!..
А в избе усадил разведчика к самовару, сам ушел к себе, за отгороженное занавеской место, ломать принесенную ковригу. Когда вернулся, Ваня уже спал, так и не сняв мокрых лаптей, подложив на пол старенький зипунишко. Помначштаба бережно укрыл его своим полушубком, погладил жесткими пальцами по светлым волосам и в трепаном, времен старой службы, матросском бушлате отправился в штаб полка — докладывать донесение.
Как ни готовились красные к отражению белогвардейского удара, колчаковцы на сей раз взяли верх: прорвали оборону, захватили прифронтовые селения и устремились дальше. Тогда-то и разыгралась трагедия с пленными, о которой рассказывал своей семье Ванин отец Петро Карасов, своими глазами наблюдавший ее и еле живой от пережитого ужаса возвратившийся домой.
Но ни сам Ваня, ни командование полка, при штабе которого он числился, не узнали тем утром о приключившейся под Тулумбасами трагедии. Красные отступали. Начштаба полка был убит в бою, и его должность исполнял теперь Тиняков. Раненный в плечо, он ехал на кошевке вместе с Ваней Карасевым, юным бойцом. Ваня сжимал свою винтовку и был сам не свой: сегодня он стрелял из нее по белякам. Выстрелил раз семь или восемь, и, кажется, даже упал после выстрела колчаковский солдат, впрочем, может быть, это он споткнулся, потому что после падения все равно продолжал двигаться вперед. Мальчик испугался. Что делать: стрелять еще или бежать что есть духу? Но тут Тикяков здоровой рукой сорвал Ваню со снежного увала, за которым он укрылся, и потащил в повозку.
Стали подъезжать к Марково, родному Ваниному селу. Рану Тинякова перевязали еще на позиции, но Ваня видел, что новому начштаба сильно нездоровится, лицо его горело, губы обметало, он мучительно сглатывал, и Ваня догадывался, что Ивану Егорычу хочется пить. Поэтому, как только въехали в Марково, он сразу велел вознице остановиться у крайнего дома. Это был дом Борисовых, тот самый дом, где Ваня еще совсем недавно со своими сверстниками дулся напролет в карты.
И Борисов-старший, и Яшка, и хозяйка Офониха настороженно встретили явившегося к ним в солдатской шинельке, в папахе с красной лентой соседского мальчишку Ванюшку.
— Ваньша, ты ли? — спросил Яшкин отец.
— Он, он, анчутка, богов противник, — поддакнул забредший в гости и успевший уже натрескаться бражки отец Илларион. — Ох, Ваньша, Ваньша, мало об тебя батогов извели.
— Ладно, некогда мне! — отрывисто и сурово сказал Ваня. — Дай-ко мне, тетка Аня, водицы, раненого командира напоить надо.
Офониха торопливо вынесла ковшик с водой, буркнула:
— Хоть бы ковшик-от вернул, он ведь ишо не обчий!
Тнняков пил жадно, задыхаясь и постанывая: пришлось сбегать еще за ковшиком, тогда только жажда утолилась. Ваня отнес Борисовым посудину и с неприязнью смотрел, как Яшкина мать, завернув ее в холстину, отдала, будто бы опоганенную, пьяному батюшке: святить. Старший же Борисов, Офоня, молодецки подкрякивая, пытался затеять разговор:
— Дак ты, значит, Ваньша, в красных теперь? Комиссаришь, значит?
— Да нет, что вы! У нас ведь в армии не одни комиссары, много рядовых бойцов. Вот я рядовой и есть.
— А то, что комиссару напиться носишь, так это, значит, вроде слуги, лакея, ага? Как, значит, полностью его ублаготворишь, он тебя в комиссары произведет? Хоро-ошие, гли-ко, у вас дела!
— Дурни вы! — мальчик сжал кулаки. — Раненого не жалеете! Когда ваш Яшка ногу гвоздем проколол, так я его две версты на себе волок. А теперь…
— Ступай, ступай, милой, с боушком, — каркнула Офоннха. — Мы тебя не забидели!
— Да уж, ступай! — оскалился Офоня. — Тут не ступай, тут вишь, как дерут — только голяшки сверкают. Ничего-о, далеко не убежите! Станем в скорых порах вас занистожать.
А поп Илларион просипел в спину уходящему Ванюшке:
— Придет господин раба того в день, в которой он не ожидает, и подвергнет его одной участи с неверными!
Ваня, нахохлившись, ехал по деревне. У ворот его дома стояла мать с маленькой Анюткой и смотрела на текущих дорогой мимо отступающих красных. Мальчик сунулся лицом в дно кошевки, чтобы проехать незамеченным. Ему не хотелось, чтобы мать бежала рядом, плакала, просила вернуться. И еще — неудобно перед родней и знакомыми за то, что вот они, Красная Армия, самая что ни на есть народная, вынуждены отступать перед белогвардейскими войсками. И так уж исстыдили, испозорили за это в избе у Борисовых, уши горели от горя и обиды.
Тиняков растрепал ему волосы здоровой рукой, накрыл пологом.
— Дай я тебя от них прикрою. Правильно, стыдиться надо, но только больно не горюй, самое главное в человеке — вера должна быть. В себя, в свое дело. Пока он верит — живет и действует. А мы с тобой еще пошебуршим, рабочий люд так скоро им не извести!
На большое наступление колчаковцев все-таки не хватило. Откатившись, красные части остановились и снова начали собираться с силами. Приходили люди из окрестных деревень, из Перми, из других городов и селений губернии, пополнялись роты и эскадроны. Снова полк, где служил Ваня, стал сильным и полнокровным. Целыми днями командиры учили бойцов обращению с оружием и разным военным приемам, комиссары проводили политбеседы. Даже газетка стала выходить, хоть и на плохой, серой, как мешковина, бумаге. Повеселевший Тиняков много занимался с разведчиками, гонял их по окрестным лесам и полям, а Ванюшке, верному своему адъютанту, говорил:
— Старайся, брат Ваня, тот еще не боец, кто десяток полных котлов каши не съел да тыщу верст пехом не оттопал.
Однажды он сказал Карасову:
— Ну, кажись, пришла твоя пора, Иван. В разведку надо идти. Так что готовься.
— Ну и подумаешь, беда какая! — бодро воскликнул Ваня. — Али я не ходил в нее, в разведку-то? Ну, и еще схожу.
— Ты, милок, не равняй ту разведку с этой. Связника сыграть — что-то отнести, что-то принести, кого-то найти, передать — дело сложное, но не очень, хоть там тоже своя опасность есть. Только связнику особо работать головой не приходится, он все заранее знает и все по заранее учтенному делает. А настоящая разведка — это когда те сведения, за которыми связник ходит, собираются. В их сборе — вся суть разведчицкой работы. Дело серьезное, брат, сам разведотдел дивизии данные просит. Я думал, думал: кого, кроме тебя, послать? Ты местный, это очень важно. Во-вторых, по возрасту к тебе меньше подозрений. В-третьих, требуют сведения как раз по линии Марково — Бородино, а там ведь родные твои места. В Марково сейчас штаб колчаковского отряда, а какого, что за численность, вооружение, есть ли артиллерия, сколько лошадей, кадровая или мобилизованная часть — неизвестно; врастопырку же бить не годится. Жалко, нет в ваших местах такого Кузьмы Иваныча, к которому ты тогда ходил, вот не человек, а целый клад… Ладно, Ванюш, давай слушай теперь свою науку. Вот что заруби на носу, браток, — Тиняков глянул Ване в глаза. — Главное в разведке — это тайна, то есть знать о человеке, что он разведчик, должны только самые надежные люди, и никто больше. Ну-ка, проверим, кого ты мне назовешь?
— Тятька с мамкой. Тетка Агаха, Санко Ерашков… Ну, у меня еще ребят по деревне знакомых много.
