Почтенная фрау в углу его комнаты поблёкла и съёжилась. Завещание, написанное в Гейлигенштадте, было заперто в шкаф.
А Джульетта превратилась для него в фарфоровую статуэтку. Она словно замерла на полке в коллекции графа Галленберга. Он редко вспоминал её, а вспоминая, хватал шляпу и трубку и шёл в трактир.
Эту маленькую фигуру, топающую по улицам на коротких ногах, с цилиндром, сдвинутым на затылок, с руками за спиной, с мрачным, насупленным лицом, знали во всех трактирах Вены. Бетховен сидел в стороне за отдельным столом, пил вино, курил трубку и молчал, закрыв глаза.
Вена гудела новостями. Слышали вы про выходки генерала Бонапарта? Кто мог предвидеть, что он будет первым консулом республики и победителем на всех полях сражений! Этот хитрый безбожник, этот генерал босяков! Война может когда-нибудь дойти до ворот Вены! Что тогда будет? Впрочем, войска его апостолического величества ещё достаточно сильны, чтобы защитить добрую, старую, верную Вену…
Слова «его апостолическое величество» произносили громко… К ним прибавляли ещё «наш добрый император» и оглядывались на симпатичного старичка в очках, который поглощал свой скромный ужин возле самого очага. Ибо ни для кого не было секретом, что тихий старичок служит в тайной полиции.
Закончив свой ужин, старичок подсел к Бетховену. Он прекрасно знал, что Бетховен плохо слышит, и приблизил свой рот к самому уху музыканта — впрочем, так, чтоб это не бросалось в глаза.
— Я поклонник вашей музыки, господин ван Бетховен! Я слышал недавно вашу сонату ля минор. Это ново и прекрасно! И Бриджтауэр отлично сыграл…
— Он сыграл вычурно, — отвечал Бетховен.
— Гм… Но в обществе эту вещь оценили. Его сиятельство князь Лихновский…
— Князь Лихновский не очень-то разбирается в моей музыке.
— Гм… Осмелюсь спросить: что вы-сейчас пишете?
— Собираюсь сочинить симфонию.
— Если не ошибаюсь, третью по счёту? О, господин ван Бетховен! Меня увлекает ваша музыка, главным образом тем, что она глубока и велика, как волнующаяся стихия… Это дивно! Это ново! Это божественно! Этого нельзя выразить словами!
Старичок настолько разволновался, что на глазах у него выступили слёзы. Ему пришлось протереть очки.
— Благодарю вас, — отвечал Бетховен, — я не знал, что вы музыкант.
— Я, собственно говоря, не музыкант, но, обладая с детства чувствительной душой, склонной к возвышенному…
— Вы чиновник?
— Имею честь служить в финансовом ведомстве…
— Поздравляю вас и желаю успехов по службе. Руди, я сейчас платить не буду, запиши за мной…
Бетховен неожиданно схватил шляпу и вышел на улицу.
— Дурно воспитан и не имеет привычки уважать авторитеты, — процедил старичок в очках. — Князь Лихновский ничего не понимает в его музыке… Уходит, не попрощавшись… Характер странный и подозрительный.
— Я всё-таки кое-что слышу, — бормотал Бетховен, быстро шагая по улице. — Генерал Бонапарт… Вам бы такого генерала, глупцы!
Добрая старая Вена, город болтунов и лакеев… Войска его величества, терпящие поражение за поражением… Фальшь, ложь, трусость, угодничество… Ни слова правды! По агенту в каждом трактире… И так думаете вы победить республику, государство равных?..
Оттуда, из Франции, веяло воздухом, который волновал старую Вену. Приходили новые мысли и новые мелодии. Оперы, в которых герои поднимали кинжалы против тиранов, — музыка боевая, нарастающая, энергичная, песни, летящие, как ветер…
Может быть, в этом не было должной глубины, но в этом был призыв, звучащий, как фанфара.
Фанфара — это ведь сигнал; всего каких-нибудь три-четыре поты, но они запоминаются, как молитва.
Когда-то французские солдаты на Рейне пели: «От севера до юга боевая труба возвещает час битвы!..»
Прозвучи такой сигнал над Веной — боже мой, как посыплются врали из всех гостиных! Как тараканы при пожаре! «Обладая с детства чувствительной душой…» Прибавим: «и имея склонность быть платным доносчиком…»
Князь Лихновский! Князь Лобковиц! Князь Кинский! Они забрали музыку в свои гостиные и сделали её тонким застольным угощением… Помилуйте, они ценители, они знатоки, они покровители! А музыка — это хлеб для всех людей, для всех домов, для всей жизни. Это не угощение, а пища!
«Кому я должен здесь быть благодарным? С кем я общаюсь? Назовите мне в Вене хотя бы одного великого человека! Братья императора? Эрцгерцог Карл? Эрцгерцог Рудольф? Сам император? Чепуха!»
У этих статуэток нет идеи. Добавим: у них нет голоса. Они привыкли шептаться при свечах в красиво убранных залах. Когда солнце всходит, они сладко спят на своих пуховых перинах. А если бы на рассвете ударила пушка…
Бетховен стукнул кулаком в дверь своего дома.
Всё лето 1803 года он записывал на листках варианты тем, фраз, экспозиций и финалов. Жил он на даче, недалеко от Гейлигенштадта. В, самом Гейлигенштадте он жить не мог — боялся воспоминаний прошлого лета.
К осени была готова вчерне первая часть новой симфонии. Бетховен никому её не показывал. Он знал, что друзья пожмут плечами, как это уже часто бывало. Они привыкли смотреть на симфонию, как на большое здание, в котором много красивых комнат и галерей. Но Бетховен создавал не здание, а горный хребет. Может быть, он даже создавал небо!
Первая часть начиналась с фанфарного призыва из четырёх нот, простого, как сигнал, и тут же обрывающегося. Дальше шло тяжёлое раздумье, блуждание в сумерках, по боковым тропинкам, в безлюдной глуши…
Новая тема вступала тревожно и настойчиво. Это был стон души одинокого человека, потерянного в глубине ночи, тоска по рассвету, беспокойный взгляд, устремлённый в беспросветное небо.
И вот темнота начинает отступать, но до утра ещё далеко. Слабости и сомнениям больше нет места, нельзя одержать победу без борьбы. Приходит рассвет. Приходят низкие тучи с изломом молнии над дальними холмами — идёт гроза. Снова звучит сигнал…
Симфония развёртывалась. Это было большое сражение, в котором Людвиг ван Бетховен бился с небесами, с судьбой и собственной слабостью — и побеждал. Побеждал с громовым раскатом всего оркестра и отвоёвывал у неба молнию для людей.
Далее шёл уже намеченный похоронный марш. Люди хоронят героя. И герой смотрит с небес на никогда не умирающий человеческий род. Ибо человек умирает не тогда, когда его хоронят, а когда его забывают. Люди бессмертны, как боги.
Наполеон Бонапарт? Бетховен знал его по портрету, где был изображён молодой человек с худым волевым лицом, с длинными волосами до плеч. Ветер трепал его волосы, голова была высоко поднята, глаза сияли. Вот кто не испугается пушечного выстрела на рассвете!
Придёт завоёванная свобода, наступит светлый день всего человечества!
Бетховен работал над симфонией всю следующую зиму. Третьей частью, вместо обычного менуэта, стала картина веселья. Вслед за игрой ветра затрубили рога в тёмных лесах. На смену сумрачным, неопределённым, тревожным созвучиям пришли звуки ясные и радостные — охота титанов, отдых победителей. А в четвёртой, последней части веселятся народы и пляшут в день торжества. И снова являются знакомые темы: фанфарный сигнал и торжественный марш — напоминание о том, что было в бурном прошлом.
На титульном листе было написано: «Большая симфония, сочинённая Людвигом ван Бетховеном в 1804 году». Наверху стояло посвящение Бонапарту.
Теперь Бетховен не сидел по вечерам без света. Как только майский день превращался в голубые весенние сумерки, он зажигал несколько свечей. Стоя возле пюпитра с пером в руке, он исподлобья поглядывал в угол. Почтенной фрау не было. Она исчезла вместе с сумерками…
* * *
В мае 1804 года Фердинанд Рис нашёл Бетховена за пюпитром, в шляпе, с пером в руках. Тот, вероятно, придумал что-нибудь на прогулке и, вернувшись домой, стал записывать, не сняв шляпы. В комнате был обычный хаос — книги и ноты лежали на полу, кофейник стоял на книжной полке, трость помещалась на рояле, рядом с чернильницей и трубкой, а кисет с табаком лежал под роялем.
— Моё почтение, — буркнул Бетховен, не глядя на Риса. — Что слышно в столице?
— Мейстер Людвиг, — сказал Рис, подойдя поближе к хозяину. — Вы знаете новость? Бонапарт объявил себя императором!
Бетховен перестал писать и несколько минут рассматривал своё перо. Потом бросил перо в горшок с цветами.
— Что вы сказали?
— Я говорю, что генерал Бонапарт объявил себя императором! Теперь он «его величество император Наполеон».
Бетховен вдруг сорвал с себя шляпу и швырнул её в угол.
— Проклятие! — крикнул он.
Он забегал из угла в угол, вертя головой и пиная ногами мебель.
— Бонапарт тоже обыкновенный человек! Теперь он будет топтать ногами все человеческие права, следовать только своему честолюбию! Он будет ставить себя выше всех других и сделается тираном!
