И глухим безразличным голосом Костик ответил:
- Из лесу...
- Батюшки мои! - всполошилась Анна Матвеевна.- Что ты в лесу ночью делал? Почему домой не идешь?
И так же ответил Костик:
- Дома нету... Спалили... Фашисты...
- А мы вот в Синьково идем,- растерянно говорит Анна Матвеевна, как будто она не поняла слов Кости.
- Синькова нету... Спалили...
Трудно понять то, что говорит Костя-пастушок. Страшно смотреть в его глаза, на его закопченное лицо. Страшно, что в открытую дверь врывается ветер, что у маленькой Муси на плечах мешок...
Таня берет себя в руки.
- Придется по проселку в Брагино.
- Брагина нет.. Спалили...
Мы не думали, что Гера может так закричать:
- Спалили! А мама... а Петька?.. Пустите меня! - И, схватив ружье, он выскочил в дверь.
- Есть еще тропка в Глебово,- сказал Василий Игнатьевич, нарушая тягостное молчание.
- Разбомбили...- говорит Костик совсем тихо.
Анна Матвеевна тяжело садится на стул и сбрасывает свой заплечный мешок.
- Выходит, идти-то некуда?..
- Некуда...- подтверждает Костик.
4. Недобрая ночь
Недобрая ночь идет над "Счастливой Долиной". Недобрая луна озаряет окрестные леса. Старые друзья - колючие ели, кустарник, вековые липы теперь пугают: в них так легко притаиться врагу. И большие окна, в которые вливается пахнущий хвоей, целительный воздух и лунный свет, тоже пугают: ведь не только свет может перешагнуть подоконник.
Всем хочется быть вместе, и Анна Матвеевна, девочки и мальчики ложатся в спальне старших девочек. Кстати, это единственная комната, в которой почему-то есть ставни. И кажется, что эти тонкие доски защищают ребят от того злого, что притаилось за стенами дома.
Мало кто спит в эту ночь.
Сжавшись в комок, лежит измученный Костик. Вздыхает за стенкой в столовой Василий Игнатьевич, не понимает, что произошло, вспоминает далекую молодость, прежние годы и не может сомкнуть глаз.
"Проклятая старость,- горько думает Василий Игнатьевич.- Разве эти руки удержат винтовку? И ноги не годятся для походов. Чем же я могу помочь? Что сделать?"
И ворочается старик с боку на бок, и сон не спешит ему на помощь.
А вокруг дома неслышными шагами ходит Хорри, зорко всматривается в темноту. Не хрустнет ветка под его ногами, не стукнет камень... И никто в доме даже не подозревает, что таежный охотник охраняет их, как испокон веков охраняли свой очаг мужчины, когда вблизи появлялся враг.
Анна Матвеевна лежит с открытыми глазами, и в усталой голове ее проносятся десятки мыслей, горестей, страхов: "Что делается в стране? Где сын, где Коля? Он ведь офицер, может быть, уже воюет... Сын... Где наши войска? А как будем мы с детьми? Жива ли Ольга Павловна? Что с Герой, с его семьей? У Муси на чулке дырка... Надо встать пораньше - сделать завтрак для ребят. Неужели о нас позабыли?.. Спит ли бедная Таня?.."
А Таня, плотно прижавшись щекой к подушке, уже совсем мокрой от слез, старается дышать открытым ртом, чтобы никому не были слышны ее всхлипывания.
Пинька и Юра спят крепким сном усталых, наволновавшихся ребят.
Катя и Муся устроились на одной кровати. Они крепко обнялись, и между ними втиснулся, свернув на сторону плюшевую морду, Мусин любимый медвежонок.
Лиля лежит, как полагается, на правом боку, выпростав руки из-под одеяла, аккуратно причесана на ночь и зубы почищены. А сон не приходит. Лиля не боится. Война не война - папа приедет и увезет ее отсюда, как увез из Белоострова, когда разразилась война с белофиннами. Не одну ее увезет, всех ребят, конечно... Когда это будет?.. Мысли приходят и уходят, а одна уходить не хочет... Но самое трудное надо обязательно додумать до конца... Бабушка...
Она так и уехала, не попрощавшись с бабушкой, а теперь вот пришла разлука. Надолго. Может быть, навсегда...
"Навсегда" - какое трудное слово!
У тебя, верно, тоже есть бабушка... Ее лицо покрыто морщинами, слабые ее ноги неуверенно шаркают по полу... Руки дрожат, и часто чай, который она несет тебе, выплескивается на блюдечко...
Ты с удовольствием целуешь маму... У нее гладкая кожа, веселые глаза; от нее приятно пахнет свежей водой и солнцем. Бабушку ты не целуешь... А как хочется бабушке, чтобы ты подошел к ней тоже, мой дорогой читатель, поцеловал, рассказал, что делается в школе, в пионеротряде, во всем том огромном мире, который плотно отделен от нее толщей каменных стен,- ведь она уже не выходит из дому, и ты единственная ниточка, которая может связать ее с кипучей жизнью родной страны. А ты увлеченно рассказываешь обо всем отцу, маме, соседке, а на ее вопросы отвечаешь отмахиваясь: "Так... ничего..." Дескать, какое тебе дело?
Есть дело, есть дело, мой дорогой читатель! Она живет обрывками твоих рассказов, услышанных из-за дверей. Она переживает, тревожится, радуется за тебя...
Сколько забот вкладывает она в твою жизнь! Заштопанные чулки, пришитая пуговица, свежее печенье... А кто это сделал? Бабушка.
Так идут годы. Бабушка стареет, твои интересы все больше уходят от порога дома в широкий, манящий мир, и все меньше его дыхания ты приносишь в тесную комнатку.
Ты совсем не замечаешь тех забот и ласки, которые изливаются на тебя, а от мелочей ты раздражаешься. Не так ступила! Уронила книгу! Разбила чашку! Три раза задала один и тот же вопрос... Ты уезжаешь, не простившись с ней, хотя успел погладить даже кота Ваську, и не оглядываешься на окна, где она стоит и смотрит тебе вслед и от всей души желает тебе счастливого пути...
И вот наступила разлука. Еще стоит в углу осиротевший столик. Еще стоят под кроватью мягкие туфли, в которых так неслышно двигалась она по дому, а ее уже нет... нет и нет; и тебе никогда, никогда не исправить своей несправедливости.
Так думала Лиля, лежа с открытыми глазами в темной комнате, где слышится тихое дыхание неспящих людей.
5. День раскололся
Утром все встали хмурые, невыспавшиеся, вялые. Не было ни зарядки, ни веселого умывания, ни шумного приготовления к завтраку. Все смешалось, смялось, рас-: сыпалось. Гера не вернулся. Костик повертелся, повертелся по участку и вдруг исчез. Василий Игнатьевич снова пошел к проселку, Анна Матвеевна растерянно сидела в кухне и не готовила, не убирала. Ребята входили, резали хлеб, мазали его маслом и не заикались о завтраке и обеде.
В столовой на окне висело одеяло, а в углу были свалены заплечные мешки, и никто не разбирал их, не вынимал из них сохнущий хлеб и не вспоминал о зубных щетках. Только Лиля, аккуратно одетая и вымытая, возмущалась беспорядком и пробовала что-то требовать от Анны Матвеевны, но та посмотрела на нее таким измученным взглядом, что девочка осеклась и замолчала. Таня у себя наверху, сидя у окошка, думала и думала... Думала о маме и о том, что все-таки ей придется взять на себя заботы о ребятах. "Ведь так нельзя... надо что-то решить, куда-то, может быть, пойти, спросить кого-нибудь... Вот вернется Василий Игнатьевич, он что-нибудь расскажет. Но здесь, в доме, пока такой разгром, беспорядок... Мама никогда бы этого не допустила... Она, конечно, знала бы, что надо сделать. А у нас вот ребята ходят голодные... Кто-то должен это наладить... Кто? Я. Больше некому. Я должна. А если меня не будут слушаться? Надо сделать, чтобы слушались. А если я неправильно буду делать? Нет, нет, я не могу одна. Геры нет, Лиля не помощник, она только критикует..."
А солнце поднималось над "Счастливой Долиной" так же, как и вчера и как неделю назад, так же запели птицы, не в лад закричал Одноглазый. Зеленой стеной стоял густой лес, не пропуская в здравницу ни шумов войны, ни недобрых вестей, ни чужих людей. И постепенно ребята оттаяли, успокоились; да что они и знали о войне? Пинька и Юра громко спорили, вспоминая кинофильмы и прочитанные книжки. Малышки на крыльце играли в "дочки-матери" - бессмертную игру девочек, прошедшую все эпохи - от первобытных времен до социализма. Анна Матвеевна пошла, наконец, в кладовую, чтобы сготовить что-нибудь к обеду.
Словом, день покатился, как обычный день, с мелкими заботами и радостями, с примирениями после ссор, с беготней и болтовней... Но все-таки где-то в самой глубине души у каждого таился страх. И посреди игры вдруг Муся начинала испуганно вглядываться в лес, или Юра замолкал среди спора. Но через минуту сад снова наполнялся возбужденными детскими голосами.
Вечерняя заря будто расколола день пополам. Как только длинные тени вползли в сад, с ними вместе вползли и страх, одиночество и тоска по дому. На темнеющем небе ярче вспыхнуло далекое зарево и окружило здравницу огненным кольцом. Пламя отрезало здравницу от своего доброго и родного мира. Ребята сгрудились на крыльце и молча смотрели на красные клубы дыма. Да, это не торф горит на болотах...
Никто не звал ребят в дом; они пошли сами, сами опустили одеяла на окнах, закрыли ставни в спальне и зажгли свечу. Они сели в кружок, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, нетерпеливо поджидая Василия Игнатьевича. Свежие бревна в новом доме потрескивали, ссыхаясь, и этот, когда-то такой уютный, треск пугал ребят; они вздрагивали и испуганно косились на темные углы.
