Оттачивая топор, Иван вслушивался в его шершавую песню и напрягал память. Что?.. Где?.. Когда?..
И внезапно увидел. Вот он сидит в классе, у окна, и слышит там, за окном, этот равномерный звук - не хруст, не звон, а хрусткий звон, хрустозвон... Шурх, шурх - и звоночек в конце. "Большой топор точат", подумал тогда Иван, но в окно не заглянул, потому что в эту минуту Андрей Григорьич развязывал на столе узел - старенькую скатерть с бахромой...
Это было в канун Дня Победы. У всех классов - собрания, сборы, концерты, а Иванов класс незадолго перед тем остался без воспитателя, в больницу увезли классную. Пришел Андрей Григорьич: "Ну, как без мамки?" Заулыбались. Он сказал: "Подождите, сейчас вернусь".
И вот - притащил этот узел. Не спеша развязал. Там оказались синий чемоданчик и картонная коробка. Андрей Григорьич открыл чемоданчик, достал оттуда белую металлическую ручку, сунул в бок чемоданчику, стал крутить. Раздались голоса: "Чего это? Андрей Григорьич, скажите, чего!"
Андрей Григорьич засмеялся. А Гришка Воротилин крикнул: "Патефон это! У бабушки моей на чердаке такой. Весь пылищей зарос! Я начал крутить, да пружину сорвал!.." - "Что ж ты, Воротилин, - упрекнул Андрей Григорьич. С патефоном осторожно надо. Как-никак дедушка..."
Андрей Григорьич достал из картонной коробки пластинку, обдул, обтер, поставил на диск. "Вот какие песни мы пели перед войной... Мальчишками... Как вы сейчас..." И повернул звукосниматель.
Щелчки. Шип. И чуть раскачивающийся, хриплый, срывающийся через равные промежутки голос... "Жили два друга в нашем полку, пой песню, пой..." "Леонид Утесов!" - сказал Андрей Григорьич с таким чувством, словно Утесов этот, по меньшей мере, непобедимый вратарь сборной страны. А мужской голос с глубокими придыханиями, с отчетливой грустью и строгой страстью пел: "Однажды их вызвал к себе командир, пой песню, пой, на запад поедет один из вас, на дальний восток другой..."
"Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону", - начиналась следующая песня. Андрей Григорьич сидел за столом, подперев кулаком щеку, и глядел в окно. Казалось, он и забыл, что сидит в классе.
Нельзя сказать, что песни эти совсем незнакомы Ивану. Их, бывает, по радио поют. Но совсем иное дело, когда на столе шипит старый патефон и крутится, покачиваясь, заигранная пластинка: "Уходили комсомольцы на гражданскую войну!.."
Иван спел эти слова вслух и, от плеча размахнувшись, разом расколол пополам кряжистое полено. И пошел, и пошел! Только треск кругом!
...А последняя песня была такая: "Расцветали яблони и груши..." Удивился Иван - не думал, что она старинная. Дома ее всегда затягивают в застолье. И вот женщина-певица начала озорным голосом эту заводную песню, а дверь заскрипела, приоткрылась, и, прислонясь к косяку, у двери стала математичка Клавдия Ивановна. Потом тетя Ганя к ней подошла, рядом стала тихо. Потом еще учителя... Так до конца песни и простояли у двери, никто тишины не нарушил. Только молодой Криволапов, химик, навис над всеми сверху, как подъемный кран, покрутил головой, прислушался и пошел прочь со скучающим видом: "А я-то думал..."
Когда пластинка кончилась, была такая тихая секунда, что Иван снова услыхал со двора тот звук: шурх-шурх... Все встали со своих мест, и он первым делом глянул в окно: на солнечной стороне двора сторож дядя Гурий точил у верстака топор. Два наточенных стояли уже у стены. И наблюдая равномерные движения дяди Гурия, Иван как-то впервые о с о з н а л, хотя з н а л давно: дядя Гурий не мог слышать песен.
В солнечном и пустынном дворе, не торопясь, работал контуженный на войне человек. И вокруг него была такая страшная, такая спокойная, такая непонятная тишина!.. Даже вот этого своего - шурх-шурх - он и то не слышал.
Иван долго стоял у окна, не в силах оторваться от серой спины дяди Гурия, от его серой кепки и серых брюк с широкой мотней, от его неторопливых движений и этого "шурх-шурх".
* * *
С вязанкой дров Иван вышел из сарая и, обходя дубок, с досадой подумал: "Посадили тут, на дороге..."
Когда подходил к крыльцу, его окликнули из-за плетня:
- Эй, Моторихин!
Оглянулся - девчонки из его нового класса. В лицо он их помнил, а по именам не знал. Вернее, не старался узнавать.
- Моторихин! Пошли на спевку!
- Я петь не умею, - сказал.
- Ну, стихи читать будешь, - предложила одна, беленькая, перетянутая крест-накрест дымчатым пушистым платком.
- Некогда, - бросил Иван, повернулся и шагнул в сени. Следом за ним кинулся короткий смешок и обидное слово "бирюк".
У плиты Иван громче, чем надо, сбросил вязанку и сказал бабушке с неожиданной для себя обидой в голосе:
- Дерево прямо на ходу растет. Нельзя было в сторонке посадить?
- В сторонке? - Бабушка мельком взглянула на него, долго что-то помешивала в кастрюле, молчала. Потом сказала: - Ничего, привыкнешь...
Иван удивился такому ответу, пожал плечами, усмехнулся:
- Привыкнешь!
- Почему на спевку-то не пошел? - спросила вдруг бабушка. Стесняешься, что ли? Иди.
- Некогда. - Иван отвернулся и, чтобы доказать свое "некогда", раскрыл на столе тетрадку, достал самописку, число вывел, название, вздохнул и глянул в окно, прежде чем написать какую-нибудь первую фразу.
По улице проходила орава мальчишек. В центре, широко шагая, выступал Федоров. За спиной - гармонь.
"На спевку, значит", - ревниво подумал Иван. На какое-то мгновение он пожалел, что отказался идти, но тут же опомнился: "Подумаешь... Спевок не видел..."
Федоров с дружками исчез из виду, и сразу стало грустно, и тетрадь на столе показалась ненужной, необязательной... "Ноябрьские скоро, - вспомнил Иван, - наши к празднику готовятся. Номер-сюрприз придумывают. Наверно, Танька Лапина будет танцевать..."
И перед ним возникла Танька. Платье колоколом вокруг тонких ног. Кружится, кружится...
А потом мелькнула такая смелая и совсем нереальная мечта, что он даже глаза зажмурил. Мечта была такая, будто бы он, Иван Моторихин, готовит номер-сюрприз. И этот номер-сюрприз не что иное, как... с т и х и!
Перед майскими ему поручили подобрать стихи и выучить. Иван взял со стены календарь - там иногда ничего стихи попадаются. Полистал. Про Первое мая стихов не было. Были, правда, стихи про то, как утро в стране начинается. Назывались "Рабочее утро". Стихи Ивану не понравились. Ну, что в самом деле: перечислены разные профессии, кто рано встает... Разве это стихи! Но одна строчка неожиданно засела в голове: "Вставай, страна! Страна, вставай!"
"Вставай, страна. Страна, вставай!" - твердил про себя Иван, расхаживая по комнате. Тьфу, привязалась! И зачем надо этак сочинять - то же самое, только другим концом: "Вставай, страна! Страна, вставай!" Иван вслух: "Страна, вставай!" И вдруг, откуда ни возьмись, выскочило: "Сегодня праздник Первомай!"
"Вставай, страна, страна, вставай, сегодня праздник Первомай... пробормотал Иван. - Сегодня праздник... - повторил он про себя и неожиданно произнес вслух: - Всей земли... Сегодня праздник всей земли! И люди... И люди... И люди радость завели! - гаркнул он на весь дом. Потом засомневался: - Завели... Завели? А, сойдет! Скорей дальше сочинять, покуда сочиняется...".
Сочинялось. Сочинялось так, что спина вспотела. И вот счастье - никто не помешал ему в этот час, никто не постучался в дом, не свистнул у окна. Словно бы все село знало: Иван Моторихин сочиняет! Тише...
Оказалось, в сочинении стихов едва ли не самое трудное - понять, где конец. И здесь можно точку поставить, и там. А с другой стороны, можно и не ставить точку, а дальше сочинять. Иван поступил самым естественным образом: поставил точку, когда выдохся. Утер пот рукавом и начисто, со смаком переписал.
Вставай, страна! Страна, вставай!
Сегодня праздник Первомай!
Сегодня праздник всей земли
И люди радость завели!
Вот это день! Прекрасней нету!
И мы пойдем вперед по свету,
Вперед, под знаменем Союза,
Пускай в пути звенит нам Муза,
Пускай нам ветер бьет в лицо,
Пускай пурга пути заносит,
Но мы идем дорогою отцов,
Они нас обо всем когда-то спросят!..
...Стихи он прочел со сцены, наизусть. И сейчас в ушах его, нарушая вечерний покой бабушкиного дома, заглушая возню мышей, трескотню сверчка и вздохи пегой коровы - загремели аплодисменты. Те, давешние, майские!
А что - не каждый день в фалалеевской школе стихи сочиняют и читают их вслух со сцены. Старшие еще помнили третьегодняшнего выпускника Сергея Богомазова, который в седьмом начал вдруг стихи писать про природу, а в девятом сник почему-то. Теперь на врача учится. И вот после такого перерыва снова поэт в Фалалееве объявился. Как же его не поддержать, как не похлопать ему! И хлопали. Так, что ладони жгло.
Иван Моторихин под эти аплодисменты вспорхнул над залом, одаряя всех щедрой улыбкой, и сел среди своих, стараясь ни на кого не глядеть и чувствуя на своем лице приятную тяжесть сотен любопытных взглядов.
Под этой сладкой тяжестью и заснул в тот вечер в деревне Ступино фалалеевский школьник Иван Моторихин, не вспомнив больше про заданное сочинение.
