Федоров покрикивал, развалясь на передке саней, сдвинув на затылок мохнатую шапку. Остальные шумели, хохотали, пели - один громче другого.
Из домов выходили люди, прищурясь, провожали глазами лихие агитбригадские сани. И от этого молчаливого провожанья предчувствие радости еще сильней охватывало Ивана.
Галя сидела рядом с ним, глухо закутанная в свой пушистый платок, и тоже смеялась, как все, беспричинно и громко.
Выехали за околицу, спустились к реке. Река была вся в поперечных лиловых полосах: тени от деревьев легли на лед. Повернули вдоль берега, и вскоре перед ними открылся редкий лесок и тихая лесная дорога заструилась меж деревьев, а скрип полозьев стал глуше. Зимний лес, не терпевший громких голосов, заставил всех притихнуть. Молчали, глядя на причудливые наряды деревьев.
- Вань, - тихо спросила Галя, - ты стихи не забыл?
- Нет. А ты?
- Я боюсь, выйду выступать и забуду. Раз уж было так: вышла на сцену - ничего не помню.
- Не забудешь, - успокоил ее Иван. Ему было приятно слышать свой спокойный голос. - Не забудешь!
Галя вздохнула и вполголоса стала повторять: "Плакала Саша, как лес вырубали..."
Иван слушал и глядел на убегающую из-под саней дорогу. Голова у него легонько и приятно кружилась.
Когда Галя кончила, он спросил:
- Галя, а можно я еще стихи прочту?
- Конечно, можно. Чьи?
- Да так, одного там... - Иван замялся. Думал, скажет смело и просто, а на поверку - не вышло.
- Кто написал-то? - допытывалась Галя.
- Не помню, - соврал Иван.
- А ты прочти "сейчас.
Иван стал читать, не глядя на нее и вполголоса, испытывая смущение от того, что стихи, которые он читал, вдруг показались ему неловкими и какими-то стыдными... Но остановиться он уже не мог и только торопился закончить полупонятной скороговоркой:
...Пускай нам ветер бьет в лицо,
пускай пурга пути заносит,
но мы идем дорогою отцов,
они нас обо всем когда-то спросят!..
После мучительной паузы Галя спросила:
- Ты... сам сочинил?
Иван кивнул.
- Хорошо, - тихо сказала Галя.
- Правда? - Он повернулся к ней. - Правда?
- Да-да, - кивала она, - правда хорошо! Честное слово! - А глаза у нее были испуганные. Шутка ли - рядом сидит человек - сам стихи сочиняет!!
* * *
Егорушкино встретило артистов радушно. Повели в столовую, усадили за длинный, чисто вымытый и выскобленный стол, накормили - сначала борщом, потом картошку тушеную подали со свининой, а на третье - компот. Пока агитбригада уписывала за обе щеки обед, дверь то и дело приоткрывалась и вместе с клубами морозного пара в проеме мелькали любопытные, смешливые лица доярок. Чей-то озорной голос громко сказал:
- Ой, девчата! Я думала, заслуженные приехали, а там ползунки одни.
Артисты поперхнулись от смеха.
Кончился обед - с помощью хозяев быстро отделили занавеской часть столовой - получилась сцена. Зрители заполнили остальную часть помещения. Многим не хватило стульев, стояли вдоль стены.
Доярки внесли с собой в дом крепкий, дразнящий запах хлеба, молока, овчины. Сидели, скинув платки на плечи, сложив на коленях руки, ждали.
Галя застенчиво объявила концерт.
Федоров сыграл польку.
Куликов с одной из сестер Черняевых сплясал русского.
Галя прочла отрывок из поэмы Некрасова.
Сестры Черняевы спели частушки...
Это кто такой играет,
Это что за человек?
Да и кому такая ягодка
Достанется навек?
Я не знаю, кто играет,
Незнакомая игра.
Разрешите познакомиться
Знакома буду я.
Ой, гармошечка, гармошечка,
Звонкой твой голосок.
Не дала ночёсь гармошечка
Уснуть на волосок.
В этом месте сестры Черняевы - обе рослые, худые обе, в одинаковых зеленых платьицах по новой моде - выше коленок - смутились, приумолкли. Однако зрители захлопали, приглашая продолжать.
Федоров подмигнул сестрам, и те, подняв острые подбородки, завели:
Полюбила гармониста,
Думала, гармошка - дом.
Посидела день голодна
Стали волосы дыбом!..
Сильно хлопали сестрам - в ушах звенело. Иван напрягся весь - знал: ему после сестер выходить.
Федоров широким жестом откинул занавеску, плюнул себе на ладонь, притер чубок (в зале прыснули), а Иван в это время ступил ближе и оказался за спиной Федорова, на самой, можно сказать, середине. Федоров громко, раздельно провозгласил:
- А сейчас, дорогие зрители, перед вами выступит главный директор нашей бригады Иван Моторихин! - И отступил в сторону.
В столовой раздался дружный смех. И чем дольше молчал Иван, растерянно стоя посреди столовой, тем громче смеялись доярки. И где ему было разобрать, что смех этот не злой, добродушный, если в ту же минуту над ухом раздался ехидный голос Федорова:
- Товарищ директор, прошу!
Иван круто повернулся и вышел из столовой. Когда захлопывал дверь, зацепился пиджаком за ручку. Он невольно обернулся - и перед ним мелькнуло размытым влажным пятном Галино лицо.
В сенях он схватил свое пальтишко, выбежал во двор и, увидев возле крыльца Сударку, не раздумывая прыгнул в сани, крутанул вожжами над головой, крикнул и... застоявшаяся Сударка бодро взяла с места.
- Ваня!.. Вань!.. Ты куда?! Вернись!!!
Он не обернулся ни разу, знай погонял лошадь.
Голоса затихли, мелькнули длинные приземистые коровники, и сани покатились по наезженной лесной дороге. Сударка, удивляясь неожиданно легким саням, бежала резво и неутомимо.
"Ничего, - мстительно думал Иван, - ничего, пешочком пройдетесь... Полезно... Будете знать!.." Его обида была так сильна, что он сейчас не отделял Федорова от остальных, он всех их в эту минуту ненавидел.
И еще сильнее стала его обида, когда он вспомнил утро, радостное свое пробуждение, веселое ожидание отъезда, Галин голос в санях: "Ты... Сам сочинил?.." И как летела назад снежная дорога.
Такой день был! Такой день...
- Нн-о-о!
Когда он покрикивал на Сударку, она косила глазом вбок, как бы желая разглядеть, что за незнакомый голос понукает ее, но бежала послушно, и вскоре в синеющем вечернем воздухе показались первые, ранние огоньки Ступина.
* * *
На следующий день собрался совет дружины.
Клава сидела за столом сердитая, поджав губы. Федорова все дружно осудили, а ему что - только одно и твердит: "Виноват, исправлюсь! Ей-богу, исправлюсь!"
Ивану тоже досталось. Ему - как и Федорову - вынесли выговор. Формулировка такая: "Не подумал о товарищах". Вся бригада, значит, топала по его вине пять километров.
Галя сидела в уголке и не подымала на него глаз.
Под конец Клава сказала:
- Ну вот что, а теперь наладим мирное сосуществование. Подавайте друг другу руки и миритесь. Хватит бодаться. Не бычки.
Федоров, конечно, нате-пожалуйста. Растопырил пальцы и поет: "Давай пожмем друг другу руки!".
- Федоров, опять шута корчишь! - нахмурилась Клава.
Иван видит - снова цирк. Отвернулся от Федорова. И руку на всякий случай спрятал в карман.
- Ну, знаешь, Федоров, - сказала Клава, - с тобой надо еще работу проводить. А ты, Моторихин, тоже фрукт. Гордец какой! Печорин!
Все же руки Федорову он не подал. На том и разошлись.
* * *
Останавливать Федорова - все равно что на ходу останавливать рукой поезд.
На уроке математики Иван получил записку. Развернул и прочел: "Директору всего мира Моторихину. Докладная. Прошу выключить меня из агитбригады по причине вашего безобразия. Вы ездите, а мы ходим? Фиг! Включусь обратно, если товарищ директор прокотит меня на закорушках от школы до сельпо. С подлинным верно: Федоров Борис Иванович".
И так совпало, что в эту минуту Григорий Ильич - математик - вызвал Ивана отвечать.
Иван молча стоял за партой и мял в руке дурацкую записку.
- Что, Моторихин, не идешь к доске, - спросил Григорий Ильич, - время дорогое у нас.
Неожиданно для себя Иван сказал:
- Я не знаю.
Это была неправда. Урок он учил и знал хорошо. "Я не знаю", вырвалось у него само, от неожиданного и спокойного безразличия, что охватило его в эту минуту. Идти к доске, отвечать - зачем? Ему ничего не хотелось. "А-а, вались оно все..."
- Придется двойку ставить, - с вопросительной интонацией сказал Григорий Ильич.
"А мне-то что, ставьте", - равнодушно подумал Иван и сел на место.
Он долго искал способ - как сопротивляться прозвищу. Опять драться бесполезно. Просить - смешно и стыдно. Не замечать? Попробуй-ка!..
И вот злость, которая появилась в нем здесь, в Ступине, стала копиться и, накопившись, привела его к неожиданному решению.
После того урока Иван Моторихин стал плохо учиться.
Может быть, для кого-нибудь это и легко (что тут особенного, скажет, плохо учиться?), но для Ивана Моторихина это было не просто. Он п р и в ы к хорошо учиться, а главное - память у него такая: сама схватывает и держит!
И вот теперь, когда Иван Моторихин принял свое жестокое и гордое решение - никогда не учить уроков, память его золотая ставила ему подножки. Он не хотел запоминать - она запоминала. Он выкидывал из головы - она держала.
