Представить даже трудно!
Дед умеет делать всё на свете!
Митькин папа говорит, что дед всему его научил: и плавать, и грести, и под парусом ходить, и доски строгать, и забивать гвозди, и шашлык настоящий жарить, и… даже трудно всё перечислить.
Он и Митьку многому успел научить, да только Митька редко его видит — один месяц в году.
Митькин дед музыкант.
Он играет на самой большой трубе в оркестре, называется — геликон.
Он такая громадная, что Митька, когда был маленький, в неё забирался весь целиком. Дед говорит, что и папа Митькин тоже забирался, хоть теперь в это и очень трудно поверить.
Вообще как-то трудно поверить, что взрослые тоже были маленькие, особенно если они твои родители.
А в молодости дед был матросом и побывал на всех морях и океанах, какие только есть на свете.
Сначала Митьке это удивительно было: дед, который живёт на берегу моря, купается редко, да и то только по вечерам, а потом, когда подрос и поумнел, он понял.
Дело в том, что дед от шеи и до пяток сплошь покрыт замысловатой, разноцветной татуировкой. Чего только на нём не нарисовано! Просто ходячий музей изобразительного искусства! Тут и пальмы, и обезьяны, и корабли, и кит с фонтаном, и кочегары уголь бросают, и орёл женщину несёт, и множество всякого другого.
Его так разрисовали в тёплых морях, на острове Таити.
Там живут самые знаменитые мастера по этому делу. Прямо на берегу острой морской раковиной по живому телу. Бр-р-р!
Дед ужасно стесняется своей татуировки.
Стоит ему раздеться на пляже, народ так и сбегается.
Поэтому он на пляж не ходит.
— Совсем я был глупый дурак, — говорит дед, — просто беспросветная темнота! И за глупость всю жизнь мучаюсь. И стыдно мне, и смешно. Да только ничего уже не поделаешь.
— Митька, а ты расскажи, какой дед сильный, — просили ребята.
— Очень сильный, — говорил Митька.
…Когда ему было семь лет, произошёл такой случай. Митька с другими мальчишками гонял на набережной мяч. А дед в это время неподалёку, у лодочной пристани, что в устье мутной речки Бесследки, играл в домино, в «морского козла». Митька ударил по мячу и нечаянно попал в какого-то парня. Парень был высоченный, весь жутко расфуфыренный — в голубом костюме, красной рубашке и в жёлтых ботинках. Мячик его чуть-чуть задел, а парень рассвирепел, погнался за Митькой да ка-ак даст ему пинка ногой. Так, что Митька полетел кувырком прямо в самшитовый куст. Митька, естественно, в рёв.
Тут подходит дед.
— Ты зачем же мальчонку этак, ногой? — спрашивает. — Такой здоровый мужик? И не стыдно?
— Катись, катись, старикан, — отвечает парень нахальным голосом, — а то во мне бурлит ещё злость. А в гневе я страшен.
— Вот ты, оказывается, какой невоспитанный человек, — печально говорит дед. — Бурлит, значит, говоришь? Ну пойдём, охладишься.
И берёт парня за отвороты пиджака, легко поднимает и несёт к речке. Парень дрыгает ногами, вырывается, да не тут-то было! Дед подносит его к парапету и в речку — бултых! Вместе с голубым костюмом, красной рубашкой и жёлтыми ботинками.
А потом оборачивается к Митьке и ласково говорит:
— Иди, внучек, играй дальше.
— Слышишь, Митька, а расскажи, какой дед храбрый, — просили ребята.
— Очень храбрый, — говорил Митька.
…У деда есть Георгиевский крест за давнишнюю войну с немцами и орден Красной Звезды за войну с фашистами. И ещё всякие медали: «За отвагу», «За оборону Севастополя», «За оборону Одессы», «За оборону Кавказа». Он все эти места оборонял.
Когда Митька просит рассказать про войну, дед хмурится.
— Ну её в баню, ту войну проклятущую. Ничего в ней интересного нету. На войне страшно, там людей убивают до смерти, там грязь, кровь и мучения.
— Значит, ты на войне боялся? — спрашивает Митька.
— А как же! — говорит дед. — Ещё как боялся. Ты, внук, не верь, если кто говорит или пишет, что на войне не боялся. Все боятся. Только один боится и в бой идёт, а другой боится и от боя улепётывает, спасает свой родной организм. В этом и разница.
Но Митька-то знает, что дед бесстрашный человек.
Когда во время шторма перевернуло шлюпку с двумя мальчишками, никто не решился выйти из устья спокойной речки, где лодки стоят, в бурное море.
А дед решился.
И спас мальчишек.
У самого уже берега его лодку тоже перевернули волны, но он выбрался и мальчишек вытащил. Так и вынес их, держа под мышками.
Это всё на глазах у Митьки было. И ещё у множества любопытных людей.
Митька потом спросил у деда:
— А ты боялся там, в море?
— А как же! — говорит дед. — Конечно, боялся. Только тогда мне некогда было. Я побоялся немножко, а потом про это забыл.
Вот тогда-то Митька и разобрался кое в чём.
Он понял, что смелый человек не боится говорить про свой страх.
Это, наверное, только трусишки, да хвастуны, да дураки кричат на всех перекрёстках про свою бесстрашность и неслыханную отвагу.
— Митька, а Митька, расскажи, какой дед добрый, — просили ребята.
— Добрый, — соглашался Митька, — это все знают.
…У деда в доме живут три собаки: волкодав Чако, дворняжка Братец и белоснежный шпиц Тенор; шесть котов, которых дед называет одним именем — Мурзик; ёжик Ёжка и ворон Кирюша.
Всех, кроме Чако, который был куплен для охоты, дед подобрал ранеными или беспризорными.
Братца топить хотели, ворону Кирюше какой-то горе-охотник крыло прострелил, Ежке какие-то паршивцы иглы подстригли, и была бы ему скорая гибель, если бы не дед. А шпиц Тенор потерялся, видно хозяин на пароходе уплыл. Тенор несколько дней сидел на самом конце пристани и выл тенором. И никого не подпускал, рычал и бросался. Все решили, что он бешеный и его надо застрелить. А дед не дал. Он с Тенором сразу как-то подружился, все даже удивились.
Бабушка всякий раз ворчит, когда дед приносит очередного найдёныша, но не очень сильно, привыкла. А дед только улыбается молча. Самое забавное — глядеть на весь этот зверинец, когда дед разговаривает со своими воспитанниками. Он усядется в саду на табуретку, а они стоят перед ним полукругом и слушают. Вообще-то звери живут между собой удивительно мирно, но иногда случаются ссоры.
И зачинщиками бывают, как правило, двое: Кирюша и Братец.
— Эх вы, — говорит дед, — вовсе вы бессовестный народ! Невоспитанные вы хулиганские разбойники! Ну что мне с вами делать! Уйти от вас насовсем? Уйду, пожалуй, от вас к другим, хорошим зверухам.
Когда дед начинает стыдить зверей, такие у них становятся печальные, понурые морды, что без смеха и глядеть невозможно.
А как услышат, что дед уйти от них хочет, сразу — кто выть, кто лаять, кто мяукать, кто каркать — прощения просят.
— Ладно уж, — говорит дед, — остаюсь, если даёте слово исправить ваше плохое поведение.
А этим летом у деда появился новый житель. И какой! Медвежонок! Пушистый, ростом с валенок, медвежонок Потап. Это Митька его увидел здоровым, весёлым и пушистым. А дед принёс его полумёртвого. Думал, и не выживет. Но у Потапа оказалось медвежье здоровье, выкарабкался.
Дед его в горах подобрал, на охоте. Медведицу, мать Потапа, видно, застрелили охотники, а медвежонок остался сиротой.
Когда дед его увидел, медвежонка рвали собаки. Они б его давно прикончили — огромные, свирепые пастушьи псы, но Потап забрался в колючие кусты и оттуда лапой, лапой по носам, по носам.
Когда дед его вытащил из куста, то еле отбился от собак. Они набросились на него, прокусили ногу в двух местах, изорвали штаны и ватник. Если б не Чако, неизвестно, чем бы всё это кончилось. Но у Чако разговор короткий. Он ростом с телёнка, а зубищи, как у крокодила, — он ими волку хребет перекусывает.
Медвежонок был весь в крови и почти не дышал уже. Целый месяц отлёживался. Дед его поил из соски молоком с мёдом. Когда Митька приехал, Потап был развесёлым, хитрющим и таким забавным зверёнышем, что в него сразу же все влюбились. И папа, и мама. А Митька — тот не отходил от него, даже спали вместе, в обнимку. Потапу прощались все выходки с людьми и зверьми, он был самым маленьким и чувствовал, хитрюга, что все его обожают.
То туфлю утащит и так её отделает острыми зубами, что приходится выкидывать. То в буфет заберётся в поисках варенья, тарелки переколотит. То подберётся к спящему Тенору или Братцу да как наподдаст лапой! А она у него тяжёлая, медвежья, даром что маленький.
Дашь ему ириску, он, дуралей, в неё вцепится и склеит себе пасть — не раскрыть. Бежит к Кирюше, скулит, жалуется. Тот ему своим крепким костяным клювом принимается выковыривать коварную ириску и ворчит по-своему, по-вороньи. А Потап, нахал маленький, вместо благодарности тут же выдерет пару перьев из роскошного Кирюшкиного хвоста.
Но деда Потап слушался беспрекословно. И если дед его ругал, у медвежонка даже слёзы текли, так он расстраивался.
