В тот день Рене работал за двоих. Копал землю, подвозил рабочим щебёнку, а когда ему предлагали отдохнуть, отвечал:
— Ни капельки устал.
И снова брался за лопату.
В лагерь вернулись уставшие, запыленные. Умылись и — прямо в столовую.
Володя уже несколько минут поглядывал на стол. Где Рене? Когда он появился, Володя недовольно сказал:
— Снова опоздал! Первое уже остыло, второе подают. Где ты пропадаешь?
— Рене нигде не пропадает. Рене научился уважать девочек.
— Причём тут девочки?
— Как причём! Сам учил их уважать… всем дорогу уступал. А девочек у нас в лагере двести девять. Я точно сосчитал, не ошибся. Всех пропустил, никого не обидел, — добавил Рене, уплетая за обе щеки украинский борщ.
* * *
Стоят в море вблизи Артека две скалы. Они близнецы. В тихую погоду их ласкают волны. В шторм они с шумом и рёвом набрасываются на скалы, разбиваясь на тысячи пенящихся брызг.
Адалары несут вечный караул у Артека. И как бы высоко ни летели птицы, в дождь и туман они разыщут гостеприимный дом братьев-близнецов, где можно найти приют по пути в тёплые края. Недаром говорят легенды, что «артек» означает место отдыха птиц.
Вот плывёт к Адаларам катер отряда Володи Белкина. На носу катера сидит Рене. Вокруг, прижавшись к Генуэзской скале, утопает в зелени кипарисов третий лагерь. Высоко и гордо подняв могучую каменную голову, громоздится скала Шаляпина. Там второй лагерь. Под горой Аю-Даг приютился лагерь — победитель. А в самом низу, там, где днём и ночью слышится неумолчный прибой, — четвёртый международный.
На носу катера сидит Рене. В руках у него флаг. Рене волнуется. Отряд оказал ему большую честь. Он, Рене, установит на Адаларах артековский красный флаг.
* * *
Вечером, перед фестивалем состоялась лагерная линейка.
Чётко, как на параде, звучат рапорты. Рене слушает и не хочет верить, что завтра вечером его уже здесь не будет. Завтра вечером он не увидит ни моря, ни молчаливых Адаларов, ни своих друзей… И вдруг… о ком это говорит вожатый? Да о нём же, о Рене.
— Рене Паолини — наш друг. Он хорошо поработал на строительстве дороги. Рене заслужил эту награду. Мы дарим ему наш пионерский галстук. Два шага вперёд, Рене Паолини!
— Ну же, выходи, — подтолкнул его Володя. Рене, взволнованный, стоял перед строем. Когда вожатый повязывал ему галстук, он, красноречивый Рене, вдруг растерял все знакомые слова. Ничего не мог сказать Рене. Потом вдруг убежал к себе в палатку и через несколько минут вернулся со свёртком в руках. И заговорил быстро-быстро, так что Габриэль едва успевал переводить:
— Когда я уезжал, отец положил мне это в чемодан. Здесь семена роз. Возьмите, пожалуйста, подарок от Рене-старшего.
И вот настало время, когда мне нужно было выйти к микрофону. Откашлявшись несколько раз, я поправил галстук. Посмотрел вокруг и вдруг почувствовал, что до Вадима Синявского мне очень далеко. Он, вероятно, никогда не волнуется, говорит как заведенный, сто слов в минуту. Я ещё рта не открыл, а поджилки трясутся, и сердце бешено колотится, и как-то даже подташнивает. Очень неприятное состояние.
Ребят на стадионе собралось много, из всех лагерей. На трибунах алеют галстуки. Кое-где попадаются голубые. Там сидят пионеры из ГДР и Норвегии. Выходит, придётся краснеть не только перед своими, но и перед гостями. И кому это в голову взбрело назвать меня, Колю Коробельникова, вторым Синявским? Но что поделаешь: назвался груздём — полезай в кузов. Я и полез. Беру себя в руки и твёрдым шагом иду к микрофону. Улыбаюсь… Потом ребята рассказывали, что улыбался я несколько грустно. Постучал по микрофону: работает.
— Внимание, внимание! Хелло, хелло! Позор, позор! Ахтунг, ахтунг! Увага, увага! — начал я сразу на пяти языках.
Смотрю на трибуны. Там все улыбаются, панамками мне машут. Чувствую: первый блин не комом.
— Итак, дорогие друзья и дорогие гости, — продолжаю я, — наш микрофон установлен на новом пионерском стадионе «Дружба». Через несколько минут начнутся финальные соревнования по лёгкой атлетике.
Я перевёл дух и огляделся. Ребята из нашего отряда подают условный сигнал. Мол, жми, Николай, на все педали, всё в порядке.
— До начала соревнований остаётся две минуты. Простите, одна минута тридцать пять секунд чистого времени. Я вижу, некоторые зрители волнуются. В чём дело? Ага, догадываюсь. Вас смущают грабли, носилки, сваленные прямо на поле? Не волнуйтесь! Всё будет в полном порядке.
Запели трубы, ударили барабаны. В воздух взлетели голуби. Над стадионом зазвучала песня. Пою я неважно, откровенно говоря, но тоже стал подтягивать. Ведь песня-то наша любимая:
Поднятие флага, туман Аю-Дага,
Тебя, наш любимый Артек,
И Крымские горы, и Чёрное море
— Мы вас не забудем вовек.
И вмиг всё поле стало разноцветным, как ковёр. В голубых, белых, красных, сиреневых майках вышли победители соревнования, участники строительства клуба — советские и болгарские пионеры четвёртого лагеря. Раздаётся команда начальника лагеря:
— Победителям убрать инструменты и совершить круг почёта!
От себя я добавляю:
— Надеемся, что лопаты, грабли, носилки и катки ещё не раз послужат нам. Теперь вы поняли, дорогие гости, почему был беспорядок на поле?
В общем, я окончательно освоился у микрофона. Говорю свободно, без бумажки и ничуть не смущаюсь. Затем на беговой дорожке появились участницы эстафеты 4Х100. На последнем этапе за нашу команду бежит Таня Березкина.
— Итак, друзья, сейчас по сигналу помощника судьи Алика Сайфулина начнётся интересный поединок. Вот Алик поднимает стартовый пистолет. Внимание!
Я даже сам зажмурился в ожидании выстрела, Но его не последовало. Осечка. Девчонки сорвались со старта. Их вернули обратно. Ох, и ругал же я Алика! Правда, не по микрофону, а про себя. В микрофон же я сказал:
— Произошла заминка.
Выстрел, наконец, раздался, и стадион загудел. Со всех сторон неслось:
— Оля, Валя, Таня, Рая! Дава-аай.
Вряд ли даже Синявскому приходилось вести репортаж в таких тяжёлых условиях. У него как-никак специальная будка. Я же под открытым небом.
На последнем этапе произошло непредвиденное: при передаче Таня уронила палочку. Стадион ахнул. И вдруг умолк. Я заорал в микрофон:
— Таня! Не всё пропало! Дава-а-й!
Таня не растерялась, подхватила палочку и полетела к финишу. Обогнала одну девочку, другую. До финиша двадцать, пятнадцать, десять метров. Я так разволновался, что даже глаза закрыл. Но когда я открыл их, то увидел на Таниной груди белую финишную ленточку.
— Ура! Ура-а-а! Наша взяла! — закричал я вместе со всеми, кто болел за Таню. И вдруг я заметил, что в судейской коллегии заминка какая-то произошла. А радиокомментатор не должен молчать. Он обязан всё время говорить. И я сказал в микрофон:
— Пока судьи заседают, хотите, я вам свои стихи прочитаю?
И, не ожидая согласия, начал читать:
С Амура и Волги, с Оки, Енисея,
С Дуная и Рейна, с реки Янцзыцзян
Под знамя Артека, что гордо здесь реет,
Становятся дети из множества стран.
Мне стали так громко, так восторженно аплодировать, что я даже немножко растерялся. Никак я не рассчитывал на такой успех. А аплодисменты тем временем всё нарастают, все встали.
Вот это да… не ожидал… И так приятно в горле от волнения защекотало. Стал я раскланиваться во все стороны. Красиво раскланиваюсь, как настоящий артист. Только смотрю, на меня никто и внимания не обращает. А над стадионом настоящая буря аплодисментов. Что таке? Поворачиваюсь и… глазам своим не верю. На стадион в сопровождении дежурных входит… ну, конечно, он, Поль Робсон, с женой своей Элеонорой. Наш Поль Робсон.
— Дорогому Полю Робсону ура! — закричал я в микрофон, и эхо замерло где-то у Аю-Дага.
Поль Робсон, высокий богатырь, медленно шагает, руки к сердцу прикладывает, всем улыбается.
— Дорогие друзья! — сказал я в микрофон. — Мы рады приветствовать нашего дорогого гостя — Поля Робсона с супругой. Знаменитому певцу и борцу за мир мы говорим: «Добро пожаловать!»
Тут я сделал паузу.
— Хочу вам напомнить, что Поль Робсон, в прошлом отличный боксёр, футболист, замечательно играл в баскетбол. Поступило предложение избрать наших дорогих гостей в почётные судьи.
Снова над стадионом гром аплодисментов.
Соревнования продолжались.
И вот с этой-то минуты начались мои «заикания». Репортаж не клеился. Да и какой уж тут репортаж, когда мой дружок, рыжий Мишка Никитин, сидит рядом с Полем Робсоном и о чём-то беседует с ним! А я торчи у этого проклятого микрофона. И возненавидел же я его в эту минуту! Испортился бы он, что ли. Но микрофон, как назло, работал отлично. Когда нужно, он не ломается.
