детского сознания первобытному, Е. М. Мелетинский отмечает и «существенные различия между детской фантазией и первобытным творчеством» [77]. В этой связи большой интерес представляет точка зрения Клода Леви-Стросса, возражающего в книге «Элементарные структуры родства» против объяснения онтогенеза филогенезом. «Ребенок — не взрослый ни в нашем обществе, ни в любом другом. Во всех обществах уровень детского сознания равно удален от взрослого уровня мышления, так что граница между ними может быть проведена во всех культурах и при всех формах организации <...>. Когда мы сравниваем примитивное и детское сознание и видим множество сходств между ними, мы являемся жертвами субъективной иллюзии, которая всякий раз возвращает взрослых одной культуры сравнивать их детей со взрослыми другой культуры» [78]. Вместе с тем Леви- Стросс усматривает в детском сознании «разновидность универсального субстрата». Думается, что речь идет о той отличительной черте детской психологии, которую немецкий психолог Вильгельм Вундт определил как «всегда готовую воспроизводящую фантазию ребенка, придающую объектам исходящее из каких-либо особенностей эмоциональное значение, не соответствующее, однако, их действительным качествам» [79]. Это то «преображение» действительности, о котором голландский историк культуры Йохан Хейзинга пишет: «ребенок „воображает” нечто другое, представляет что-то более красивое или возвышенное или более опасное, чем его обычная жизнь. ...Его представления есть „как будто” воплощение, мнимое осуществление, есть плод „воображения”, т. е. выражение или представление в образе» [80].
Итак, две особенности детской психологии — готовность к всеобщей персонализации и игровая воспроизводящая фантазия — объясняют механизм рождения демонологических персонажей, детского мифотворчества. Вернемся к предметному миру детских страшных историй, который, по словам М. П. Чередниковой, «восходит к древнейшим универсальным архетипам, не утратившим своей актуальности в культуре от палеолита до наших дней» [81]. Предметы и вещи — демонологические персонажи страшных историй — отобраны, просеяны детским сознанием, отражают процессы трансформирования, преображения «архетипов бессознательного» в мифологические образы «на языке объектов внешнего мира» [82].
Прежде всего выделяется группа существ-маргиналий, представляющих собой часть целого и сохраняющих «симпатическую связь» (Фрэзер) с ним и после прекращения физического контакта. К этой группе персонажей относятся рука (наибольшее количество мотивов и вариантов), глаза, зубы, голова, копыта. Особую группу сверхъестественных существ составляют предметы одежды и вещи, связанные «с приемами костюмирования» (выражение П. Г. Богатырева): перчатки, платок, плащ, туфли, лента, парик и т. д. Распространенный демонический персонаж страшных историй — кукла, заключающая в себе определенный архетипический слой [83]. Демонической силой обладают портрет, статуя, картина — предметы с печатью таинственности, способные оживать и вредить людям. Мифологическую семантику имеют такие демонические персонажи, как тень, черные нитки, связанные в народном сознании с колдовством, черной магией [84]. Движущийся, летящий по воздуху гроб (в «страшилках» — гроб на колесиках) соотносим с аналогичным персонажем финских мифологических рассказов [85]. Нет необходимости называть все «архетипы» мифомышления, все «мифические первоосновы» (Аверинцев) предметного мира детских страшных историй. Основательная, оригинальная интерпретация их содержится в монографии М. П. Чередниковой.
Одна из главных характеристик демонического персонажа в страшных историях — его цвет: черная рука, желтая занавеска, белое пятно, зеленые глаза, красное пианино. Цвета детских страшных рассказов, а их в основном семь: черный, белый, красный, синий, зеленый, желтый, голубой (другие встречаются очень редко), — это цвета «некогда упорядоченной системы символической классификации» [86]. В ней на первом месте — черный, красный и белый, составляющие «основной общечеловеческий треугольник словесных названий цветов, совпадающий с треугольником, который выявлен в исследованиях цветовых символов в ритуалах и мифологии различных народов» [87]. Из 216 проанализированных рассказов в 63-х встречается черный цвет, в 49-ти — красный, в 12-ти — белый. Функция цвета в детских рассказах значительна. Демонологические силы начинают действовать с обретением мифолого-символического цвета. Именно цветом инициируются их зловещие свойства и качества.
За редким исключением действие страшных историй происходит ночью: ночью вылезают черные руки, оживает пятно, пропадают все члены семьи, черные занавески приказывают и т. д. (поэтому в Указателе при назывании мотивов слово «ночью» опущено как само собой разумеющееся). О «ночном» сознании как мифологическом, когда человека обступают «ночные» демоны, писал П. Флоренский; Е. М. Мелетинский выделяет впечатления детства, «вызываемые сменой дня и ночи» [88].
До сих пор речь шла главным образом о первой группе детских страшных историй, создавших свой круг мифологических персонажей. Вторую группу составляют те, что генетически восходят к мифологическим рассказам взрослых и традиционным жанрам фольклора. Персонажи этих страшных историй заимствованы из быличек, бывальщин, сказок, заговоров. Это — ведьма, покойник, вампир, женщина в белом /черном/ красном, черт, привидения, колдун, духи, голоса [89]. Однако функционируют эти персонажи в «страшилках» и «взрослых» мифологических рассказах по-разному. Если в былинке рассказ о встрече с какой-нибудь демонологической силой необходим для убеждения слушателя в достоверности самого существования носителя порчи (например, ведьмы, выдаивающей коров), то в «страшилке» ведьма съедает девочку, ее маму, душит, убивает.
Перекличка страшных историй детей с народными мифологическими рассказами обнаруживается в целом ряде архетипических мотивов. Наиболее распространенный — оборотничество (старуха оборачивается белой рукой; черная рука — страшным клыкастым мертвецом; желтое пятно — ведьмой). Оборотничество, по убеждению А.Ф. Лосева, «тип мифологического построения», в котором эмпирическая жизнь личности связана с «ее везде- присутствием и бесконечным разнообразием» [90]. Другой архетипический мотив детских страшных историй основан на том, что «подобное производит подобное или следствие похоже на причину» — «магия подобия» [91] (красная женщина вызывает пожар; девочка покупает красные розы — в шторе появляется красное пятно; зеленое пианино в доме — зеленым становится кто-то в семье).
Встречаются в страшилках и другие первоэлементы мифических представлений: осиновый кол и крест как обереги [92], «безрукость-безногость» как «мифологическое тождество» [93] (нарушение девочкой какого-либо запрета приводит к тому, что мама приходит без одной руки, потом без другой, без одной ноги, потом без другой), зооморфные реликты, погони, превращения, разрубания, оживления и т. п.
Усвоив мотивы и образы суеверных рассказов взрослых, персонифицировав явления, предметы и вещи окружающего мира, дети создали свою «позднюю демонологическую традицию» [94], отразившую комплекс их представлений о страхе, смерти, угрозе жизни.
В отличие от «взрослых» мифологических рассказов, не имеющих устойчивой художественной формы, не выделяющихся зачастую из общего потока речи и потому не отличающихся от бытового языка, страшные рассказы детей могут быть рассмотрены как произведения словесного искусства, создаваемые «в противовес детскому языку бытового общения» [95].
Детские страшные истории художественно оформлены, закончены. Они имеют определенное начало, подчас повторяющее инициальную формулу сказки («Жила-была женщина», «Жила-была семья» и т. д.). В большинстве рассказов
