могу до бесконечности себя обманывать, делать вид, что никто ничего не замечает. Как тогда, с едой. Все же знали.
Проходит несколько дней, я одна с Айзеком в сарае. Пайпер пошла встречать Джонатана, он возвращается после недельной смены в больнице. Добираться туда так трудно, что не имеет смысла ездить домой каждый день.
И тут Айзек вдруг смотрит мне прямо в глаза, так он смотрит только на собак.
— Поговори с ним, — начинает он безо всякого предисловия.
— Не могу.
— А зачем ты тогда приехала?
— Он же не слушает.
— Он слушает. Он не может не слушать. Именно из-за этого все его беды и начались.
Я знаю, они рады бы мне все рассказать, но не решаюсь спросить. Не осмеливаюсь узнать.
А у Айзека в глазах этакая смесь заботы и бесстрастия. Он сочувствует Эдмунду — настолько, насколько вообще способен сочувствовать какому-либо человеческому существу.
И тут к горлу подкатывает все, что накопилось внутри, вся та отрава, от которой меня тошнит. Из меня, как пробка из бутылки, вылетают слова, я их больше сдерживать не могу, я больше не пытаюсь быть вежливой.
— ЕСЛИ ОН, БЛИН, ТАК ВНИМАТЕЛЬНО СЛУШАЕТ, — ору я, — ПОЧЕМУ БЫ ЕМУ НЕ УСЛЫШАТЬ, ЧТО Я БЫ НИ ЗА ЧТО НЕ ВЫЖИЛА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ, НИ ОДНОГО ДНЯ НЕ ВЫЖИЛА, ЕСЛИ БЫ НЕ ОН.
— Он знает, — говорит Айзек, — он просто разучился в это верить.
И я молчу, долго-долго.
— Этот сад меня пугает.
— Да, — соглашается он.
Глядим друг другу в глаза, и я вижу все, что должна увидеть.
— Повторяй снова и снова, — спокойно говорит Айзек и отворачивается от меня. Пора кормить свиней.
Что мне еще делать? Вот я и повторяю. Возвращаюсь в сад и сижу с ним час за часом, повторяю снова и снова. Чаще всего возникает чувство, что он все двери захлопнул, чтобы только не слышать. Но меня уже не остановишь.
СЛУШАЙ ЖЕ МЕНЯ, ПАРШИВЕЦ.
Он даже головы не поворачивает.
СЛУШАЙ МЕНЯ.
И тут что-то происходит. В конце концов нагретый воздух, аромат цветов и низкое жужжание пчел заполняют меня, действуют словно опиум. Пружина страха и ярости, зажатая все эти годы внутри, потихоньку начинает раскручиваться.
И во мне что-то раскрывается.
Я тебя люблю, говорю я ему наконец. И повторяю снова и снова, пока слова не превращаются просто в звук.
Тут он поворачивается ко мне — глаза все равно пустые. И говорит:
— Зачем же ты меня оставила?
Тогда я пытаюсь объяснить ему, рассказать, как мы с Пайпер шли сюда. И как в тот день зашли в дом, надеясь, что он тут. И как зазвонил телефон, и это был мой отец. И как все эти годы я проклинала себя за то, что сняла трубку. Но поделать уже ничего было нельзя, отец знал, где я, и у него были Международные Связи. И то, что я выжила и всех опасностей избежала, не отменяло того, что мне всего пятнадцать лет и я ребенок, застрявший в военной зоне, беспомощный перед лицом Официального Медицинского Свидетельства, требующего немедленной госпитализации за границей.
Отец-то полагал, что действует мне во благо.
Эдмунд снова отворачивается. Конечно, он знает, что произошло. Он наверняка все это сто раз слышал от Пайпер.
Но, наверно, ему надо услышать и от меня.
Я наклоняюсь, беру его руки в свои, прижимаю ладони к лицу, а когда он пытается высвободиться, держу их крепко-крепко. А потом — слушает он или нет — рассказываю все остальное. Говорю, как все эти годы снова и снова проживала каждую минуту нашей жизни вместе, как все эти годы пыталась его найти, как все эти годы ничего и никого в моей жизни не было. И как каждый день каждого года я пыталась вернуться домой.
Так мы и сидим, пока день не начинает клониться к вечеру. Появляется луна, созвездия медленно всходят из-за горизонта. Я говорю, а он слушает. Понадобилась почти целая ночь, чтобы все ему рассказать, но я уже не могу остановиться, пока не расскажу все, абсолютно все. И не могу отпустить его рук, хотя мои устали, затекли и заледенели.
Так мы и сидим, почти прижавшись друг к другу, а вокруг — белый сад, залитый холодным светом белых звезд. И нечем нам согреться, кроме тепла другого.
— Ладно, — наконец говорит он громко, голос странный и напряженный, словно он разучился разговаривать.
Вот и все. Ладно.
Тогда он высвобождает руки и берет мои застывшие, заледеневшие ладони в свои — теплые.
Для начала уже хорошо.
Пайпер рассказала, что после Оккупации почти всех молодых людей забрали в армию. Многие из тех, кто жил в городах, перебирались в сельскую местность — тут казалось безопасней. Повсюду организовывались сельскохозяйственные кооперативы — работа на фермах обеспечивала едой.
Пайпер познакомилась с Джонатаном в таком кооперативе, он там работал с одним из врачей, а она доила коров. Ухаживания им были ни к чему, в один прекрасный день они встретились и больше не расставались.
Он теперь живет с ними, именно Джонатан подошел к телефону, когда я звонила из Лондона. Они с Пайпер — замечательная парочка. Она серьезная и нежная, а он шумный, веселый и всегда в полном согласии с миром — у нее в семье такого не водится.
Он мне сразу понравился. Мы с ним оба — из другого теста, но у нас одна роль — нам доверили Преимущественное Право на Опеку.
Я знаю, он ее будет защищать до последнего.
Именно Джонатану приходится рассказывать, что случилось после моего отъезда. В конце концов снова открылись школы, фермы торговали продуктами, появились новые торговые сети и черный рынок, на котором было все — от импортных лекарств до новых ботинок, лишь бы нашлось чем платить.
— Трудное было время, — добавляет он, и Пайпер опускает глаза. — Столько смертей.
— Расскажите мне, что случилось, — наконец прошу я. В тот вечер небо поблескивает розовым и золотым, и сад заливают последние лучи закатного солнца.
Да, Эдмунду и Айзеку удалось выжить, но это все, что я знаю. Как им это удалось? Что они видели? Чего им это стоило?
Пайпер не открывает рта, так что и последнюю часть истории я узнаю от Джонатана.
Вот что он рассказывает. Эдмунд с Айзеком мирно жили на ферме «Гейтсхед» все лето, совсем, как мы с Пайпер в Рестон-Бридж. Потом дела пошли хуже. Атмосфера накалялась, велись разговоры о вспышках насилия и беспорядках. И Эдмунд, и Айзек знали —
