Фердинанд-Маргарита-Георг Фингер
1976. Москва – назад дороги нет
Воспоминания
«Пусть впереди большие перемены, я это никогда не полюблю».
В. Высоцкий
Фердинанд Фингер
Родился в Москве в 1934 году. Эмигрировал из СССР в 1976 году. Жил и работал в Австрии, Италии, США, Германии и России. В книге, которая стала бестселлером, отражен весь путь эмиграции семьи в прозе. Эта книга – размышления авторов о смысле жизни и чудесах, посланных нам Всевышним за 34 года эмиграции.
Авторы: Фердинанд Фингер, моя жена Маргарита Фингер, мой сын Георг Фингер и наши внучки. Фото 2009 год
Я написал четыре книги стихов, в которых движением души описал необычайно многотрудный и интересный путь эмиграции моей семьи с 1976 года из СССР. После прочтения этих книг мои друзья и знакомые из России, а также бывшие эмигранты, живущие сейчас в Израиле, Америке и Германии, попросили меня описать все это в прозе, посчитав, что перед их глазами проходит интересный фильм, т. к. такой интересной эмиграции, почти ни у кого не было. Попробую удовлетворить их просьбу.
АвторЗакончено 6.11.2011 г.Дорога жизни, ускользающая вдаль,
На ней не только пыль, заботы и тревоги.
На ней встречаются и Радость, и Печаль.
О, Путник дорогой, крепись на жизненной дороге.
Бывает так, что ноги стерты в кровь.
Бывает, с ветерком летишь в пролетке.
Бывает, встретишь Жизнь иль Смерть, или Любовь.
Бывает, плакать и смеяться будешь при такой находке.
На ней все можешь вдруг в минуты потерять,
А можешь все приобрести по Божьей Воле.
Там по потерянному горько зарыдать
Или найти Бесценную Свободу в человечьей доле.
Там можешь ты Отца и Мать похоронить,
Услышать крик ребеночка пронзящий.
Судьба вдруг может кирпичом прибить
Или избаловать Фортуной прилетящей.
Дорогу можешь всю пройти и чист, и свеж.
Или прийти к концу и в грязи, и уставший.
Так много оскорблений получивши от невежд,
Что жизнь покажется ненужной и пустячной.
И ненависти, клеветы так много там.
Где Правда и Любовь на той Дороге боли?
Они там есть – там место есть Мечтам,
И будешь счастлив ты по Божьей Воле.
С дороги ты поднимешь вновь и вновь,
Перетерпи, о, путник, и печали, и тревоги.
Поднимешь камни легкие – Надежду, Веру и Любовь.
И с Божьей помощью камней тяжелых
Ты не встретишь на своей дороге.
25.11.2010.
Глава I
Птичий рынок – первый шаг к свободе
Бывают дни, которые меняют жизнь человеческую раз и навсегда, причем – бесповоротно. В одну из суббот июля 1976 года случилось то, чего я больше всего ждал и боялся. Какая-то внутренняя интуиция подсказала мне, что это случится именно сегодня.
В шесть часов утра этого знаменательного для моей семьи дня, что потом и подтвердилось, я стоял на том же месте, на котором по субботам находился в течение двадцати лет с 1948 года. Наверно, если бы была медаль «За постоянство», она наверняка украсила бы мою грудь. Я всех знал, и все знали меня на птичьим рынке за крестьянской заставой. Вставал в четыре утра, готовил все для торговли, и каждую субботу, проехав пол-Москвы, входил на птичий рынок и занимал свое законное место.
Там я устанавливал складной столик на длинных ножках и ставил на него хитро сделанный переносной длинный аквариум с двойным дном.
Мои любимые рыбки петушки тоже помогли нам выжить в послевоенное время. Я их много развел и продал.
Нижнее дно было из жести, и под ним стояли три спиртовые горелки для подогрева воды. Я разводил тропических рыбок и был одним из первых продавцов, которые могли бы гордиться своими «неонами» или «расборами». В эти ранние часы моей подготовке к торговле никто не мешал. Я дорожил временем, так как рыбки были тепловодными, с Амазонки, и для них температура воды должна была быть 25°C. Затем я бежал в кубовую[1] за горячей водой и, стоя перед дверью, в темное помещение, всегда вспоминал, как давным-давно, будучи мальчишкой, я делал то же самое.
Если это было зимой, из двери в морозный воздух вырывались клубы пара. В полутьме стояла тетя Клава, необъемных размеров женщина, лет сорока, одетая в огромную телогрейку, перепоясанную тонкой веревкой, видимо, чтобы подчеркнуть талию, которой, вероятно, у нее никогда не было. Слева стоял кипящий на керосинке чайник и подпрыгивал на ней, а справа огромный грязный бак, покрытый слоем угольной пыли.
Под баком была печка, в которую тетя Клава бросала уголь разбитой лопатой. Раскрытая пасть печки пылала красно-синим огнем. На этом огромном баке была врезана деревянная полуобожженная ручка-кран. При повороте ручки в бидоны бежал проворный кипяток, бежала жизнь для тепловодных рыбок. Через окна кубовой, как в церкви с витражами, проникали солнечные столбы, сквозь которые плыли миллионы пылинок. Для меня, ребенка, не было ничего интереснее, чем стоять в этой темной кубовой.
– Фердинанд, ты опять раньше всех? Что делать мне с таким пострелом? Давай бидон, налью тебе кипятка.
Благодаря своему маленькому росту, я выглядел лет на девять, хотя мне шел уже четырнадцатый год. Бидон был почти такой же величины, как я. Затем в заскорузлую руку тети Клавы я вкладывал двадцать копеек.
– Ну-ка, садись, попьем чайку!
На столе появлялись две смятые алюминиевые кружки, и мы начинали пировать. Куски наколотого блестящего рафинада появлялись на тарелке. Рафинад[2] смотрел на меня, а я на него. Это были минуты сладкого счастья. Недавно закончилась война. Отогревшись, я выскакивал на мороз – минус двадцать градусов. Клубы пара провожали меня. Бежал к аквариуму, смешивал кипяток с холодной водой, поджигал горелки и по градуснику устанавливал температуру плюс двадцать пять.
Затем из своей рваной телогрейки доставал из-за пазухи банки с рыбками и аккуратно переносил их в аквариум. Труды были закончены. Так повторялось в течение 28 лет. Ко времени, которое я описываю, тетя Клава умерла, и в кубовой хозяйничал какой-то мужик. Теплым словом меня никто не встречал, а блестящий рафинад растворился в туманах прошлого.
Из десятков голубятен, окружающих рынок, под страшный свист взлетали в небо к поднимающемуся солнцу сотни голубей. «Турманы»[3] кувыркались в голубизне. Сердца голубятников замирали в страстном ожидании, что их голуби заманят в голубятни чужих голубей. Радость от этого действа сотню раз переходила от одних воришек чужого – к другим. Этим они и жили. Жизнь, переполненная этой радостью, вступала в свои права. Мычали коровы, по привычке требовавшие утреннюю дойку. Блеяли глупые бараны, не знавшие, что скоро превратятся в шашлыки. Орали петухи, тоже не знавшие, что попадут в суп.
Рынок, расчерченный солнечными полосами, оживал. Приветствуя пробуждение природы со старой колокольни, чудом уцелевшей от советской власти, раздавался колокольный перезвон, радуя сердца и души.
Продавцы блаженно отдыхали. Рыбкам нравилось плавать в чистейшей воде, пронизанной зелеными водорослями, и они представляли собой изумительный калейдоскоп красок. Им было настолько хорошо, что они затевали любовные игры, расправив все свои плавнички и хвостики. Москвичи, держа за ручки детишек, появлялись где-то к восьми утра. Иногородние тоже, держа за ручки детей, где-то к девяти часам. Под перезвон колоколов, под сияющим солнцем, сотни канареек, сидевших в клетках, приветствовали первых посетителей пеньем. И под свист и пенье свободных птиц, сидящих на деревьях вокруг «птичьего рынка» – это святое место оживало. Бывали дни, когда торговля шла из рук вон плохо. Это всегда было перед получкой. В другие дни, когда получка у советского народа была на руках, сачки в руках у продавцов мелькали, как барабанные палочки – только держись.
– Ферд, на сколько продал?
– Ну, думаю, червонца на два, – говорил я.
– А ты, Саша, на сколько? – Саша торговал бойцовыми рыбками – петухами. Они всегда пользовались из-за красоты большим успехом. Толстые щеки и губы Саши выражали полное довольство положением дел.
– Я тебя, Ферд, обогнал на пару бутылок, – обычно говорил он, поглядывая на градусник, не упала ли температура.
Все было в норме, и его петушки горделиво расправляя хвост, поражали покупателей фантастическими красками. Удивительный день! Многие годы, мой сачок так часто не вылавливал рыбок и не переносил их в баночки покупателей.
