Борис Щербаков - В/ч №44708: Миссия Йемен

«Ночной переход заканчивался, таяли силы, но воины, привыкшие и не к таким лишениям и невзгодам, упрямо двигались навстречу розовеющей кромке горизонта. Через четыре-пять часов после полуночи влажное жаркое марево нового дня начинало обволакивать тело. Одежда становилась волглой и тяжелой, земное притяжение уже казалось непреодолимым, обещало сон забытья в ожидании иссушающего плоть и душу солнца.

«Становись!», — раздался по колонне крик центуриона, и легионеры, сбросив, тяжелую поклажу, стали располагаться на дневной отдых. Ни человеку, ни носильщику, ни верблюду не могло прийти в голову двигаться далее после восхода. Жизнь в пустыне замирала до следующей ночи.

В неглубокой лощине, между низкими песчаными холмами, покрытыми скудной растительностью (колючками и желтой травой, не видевшей влаги долгие месяцы), то там, то здесь вспыхнули костры, запахло дымом и кукурузной похлебкой — завтрак и ужин одновременно для утомленных ночным переходом людей.

Вдруг, из-за дальних холмов показалось облако пыли — это во всю прыть возвращался передовой развед. отряд, посланный еще вчера для определения дороги. Трое конных всадников остановились у палатки центуриона, спешились, и старший конник поспешил на доклад в шатер.

— Сколь долог еще путь до Великого Моря? — спросил центурион.

— Господин, мы не видели Моря, но взору нашему в трех днях пути отсюда.

Открылась гряда величественных гор, покрытых зеленью и сулящих многие источники вод, — отвечал старший. — Поистине, счастливое окончание аравийского похода!

Пусть же будет эта благословенная страна носить имя ARABIA FELIX, — воскликнул обрадованный удивительной вестью центурион…».

Если бы мой рассказ был художественным произведением, романом, скажем, или повестью, то, вполне вероятно, так бы он и начался. Но мой рассказ — повествование явно не художественное, хотя и не лишенное эмоциональных оценок.

Итак, Arabia Felix или Счастливая Аравия — это древнеримское название Йемена, небольшой горной страны, как бы замыкающей, если смотреть на карте, нижний левый угол массивного Аравийского полуострова. Счастливой она была названа, наверное, потому, что после многомесячного похода римских легионов по пустыням Аравии наконец-то дала возможность насладиться и горной прохладой, и тенью деревьев, и чистой водой горных ручьев.

Пожив несколько лет в арабских странах и поняв, что такое пустыня, я с большой уверенностью могу сказать, что я бы, наверное, не дошел, да и не пошел бы. Опасно как-то идти в неведомое. А в те стародавние времена толком и не было известно, есть ли что-то там, за знойными пустынями Аравии.

Ранние финикийские карты давали очень приблизительную картину региона нынешнего Красного моря, а сухопутных и вовсе не было. Кому взбредет в голову пехом идти по пятидесятиградусной жаре без особой перспективы выжить, да и зачем?

Мне до сих пор непонятно, на кой ляд выдвинулись в этом направлении славные римские легионы? Уж не завоевывать же безжизненную пустыню и не искать мифическую птицу Рух, по преданиям обитавшую в этих горах. Отрывочные сведения о царице Савской и могущественном государстве Шеба? Возможно. Хотя ко времени похода легионеров и эта история должна была покрыться исторической пылью, рассыпаться желтой глиной, как некогда фантастическая в инженерном отношении плотина Мариб, дававшая воду Царице и ее подданным. Это все было много раньше. А легионы вышли, если мне не изменяет память, где-то в начале первого тысячелетия, простите за возможную неточность… Но, тем не менее, они пересекли весь полуостров, и на карте мира появилось это чудесное название — ARABIA FELIX..

Современное арабское название страны означает всего лишь «располагающийся справа». «Йамин» это и есть правый. И действительно, если смотреть на восток, стоя где-нибудь в районе нынешней Мекки, а именно здесь есть «нулевой километр» всей арабской географии, то территория «арабии феликс» находится аккурат справа. А Сирии — слева, потому она и «Шималь», «шамм», то есть «левая» и одновременно северная, что географически абсолютно верно.

Знал ли я, простой советский студент МГИМО на пороге выпуска в 1977 года, про беспримерный поход римских легионов? Знал ли я про Счастливую Аравию хоть что-то? Про Йемен вообще? Надо признать, положа руку и на Коран, и на Библию, и на томик Большой Советской Энциклопедии, что про само существование этой чудесной страны я знал очень мало. Знал, конечно, что, дескать, есть такой Йемен, даже два на тот период политического времени, Южный и Северный. Но даже точное местоположение оного на карте мне, как когда-то римским легионерам, было неизвестно до памятного распределения летом 1977 г.

Мои нынешние иностранные коллеги удивляются, услышав историю назначения мне арабского языка. В их американских головах не укладывается, что определение профессии может быть лотереей, а ведь так оно и было! После поступления на первый курс в сентябре 1972 г. на первом же общем собрании, еще в здании бывшей Катковской гимназии, что на Крымском Валу, нам просто «раздали» языки! Выглядело это очень по-военному, лапидарно. Выкрикивали фамилию и называли язык, который предстоит изучать, вот так просто:

— Щербаков!

— Я!

— Арабский!

— Понял (сажусь).

Надо сказать, никаких эмоций это у меня тогда не вызвало. Ну, арабский, так арабский, чего тут.

Помогла мне, конечно, Семидневная война 1967 г. Если бы Израиль не расправился так лихо со всеми армиями союзных Объединенных Арабских Государств, и если бы развивающееся военно-техническое сотрудничество этих государств с Советским Союзом, как ответ на позор 1967 г., не потребовало бы такого количества арабистов всех мастей и специальностей, то не быть бы мне арабистом.

Учил бы китайский, тем более что после острова Даманского отношения с китайцами скатились до нижней точки… А так, арабский — это в те времена был, так сказать, мейнстрим многих языковых вузов.

В него-то я и попал. Ни на английский, который я учил всю сознательную жизнь, ни на какой другой европейский язык, претендовать я не мог. Мешали социальное происхождение и биография отца с пленом и освобождением союзниками. А родственников во внешнеторговой или дипломатической сфере, в партийных или иных властных структурах у меня не было.

Предварительно я знал, что меня планируют направить в группу советских военных специалистов в одной из арабских стран, что на Родине служить не придется, что вообще-то изначально и не планировалось.

В самом начале 5 курса, когда зашла речь о распределении после института, одним из наиболее возможных и предпочтительных вариантов была командировка за границу. Но по гражданской линии Министерства внешней торговли или Госкомитета по внешнеэкономическим связям такой перспективы не предвиделось. Не было у меня необходимых связей, блата, по-русски говоря.

Устройство же на работу в Москве в одно из внешнеторговых объединений не сулило ничего, кроме зарплаты в 150 рублей. Мне же уже тогда хотелось малость побольше. Так что предложение нашего преподавателя по арабскому военному переводу, Александра Викторовича Коровкина, послужить Отечеству на дальних его рубежах, то есть даже совсем за оными, было мной воспринято с энтузиазмом.

Первичная проверка где-то в недрах всесильного Ведомства показала, что меня допустить к конкурсу можно, и процесс оформления начался еще до Нового года. У меня было основание полагать, что Инстанция воспрепятствует моему отъезду, ибо за два года до этого на практику в Египет меня не выпустили. Знающие люди, а помогал мне проверить причину аж проректор МГИМО, рассказали под страшным секретом, что никакой возможности меня в капстрану отправить нет. Ибо запятнан я своей биографией. Вернее, не я даже, а батя мой, Щербаков Иван Васильевич, которому довелось быть освобожденным из четырехлетнего немецкого плена непосредственно в Германии аж американскими войсками, что не могло быть с восторгом воспринято органами.

Конечно, по большому счету не виноват он не был ни в чем. Ни в том, что в полон басурманский попал (его «сдали» наши отступающие войска на больничной койке, он был ранен в Таллине), ни в том, что американцы первыми добрались до лагеря в Южной Германии, где он «прохлаждался» в конце войны…

Но система молола людей безжалостно и на такие мелочи внимания не обращала. Ему еще повезло, что добрая душа, полковник Сальцын Иван Петрович, оставил его служить после войны своим поваром и так спас от неминуемого Гулага. Были у него, конечно, и допросы в СМЕРШе, и карцер, и угроза расстрела — на понт брали, но каким-то чудом вылез. Случаем, но вылез и продолжил службу. Потом трудности прописки в Москве, устройство на работу, но это уже потом.