Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

День 2 сентября 1948 года был особенно душным. Чувствуя неудобство в меховой шубе, я стоял у выхода из лагеря для интернированных в Людвигсбурге, ожидая, когда придет надзиратель и откроет мне дверь. Жена с моим адвокатом ожидали снаружи. Моя отважная Манси, которая в течение нескольких лет вела отчаянную борьбу за мое освобождение. И вот наконец это случилось. Она приехала за мной на машине доктора Швамбергера. Снова и снова она поднимала руку, подавая неприметно сигнал, который означал: еще несколько минут — и ты будешь на свободе!

Текли мгновения. У ворот появились два молодых фоторепортера, готовые запечатлеть на пленке мой первый шаг на свободе. Я ждал. Фоторепортеры ухмылялись. Они явно сочинили заранее заголовок: «В шубе при температуре воздуха в 25 градусов по Цельсию бывший председатель Имперского банка выходит на свободу из лагеря в Людвигсбурге». Не было никакой возможности дать им пояснения относительно шубы. Что они знали о моем четырехлетием заключении в застенках гестапо, об американских и немецких судах по денацификации? Могли они знать что-нибудь о состоянии моей одежды под этой шубой?

Мимо прошли двое рабочих и, заинтересовавшись происходящей драмой, остановились, закурив сигареты. Я слышал их разговор.

— Это Шахт, — сказал один из них. — Его вчера оправдали.

— Думаешь, ему позволят выйти? — спросил другой. Он носил голубые брюки из грубой хлопчатобумажной ткани, а от пояса доверху его прикрывала лишь собственная загорелая кожа.

— Нет, — отвечал медленно первый. — Не думаю, что его выпустят. Найдут ту или иную причину, чтобы снова запихнуть его в тюрягу!

Они поплевали на ладони, подхватили свои инструменты и удалились. Их беседу нельзя было назвать ободряющей. «Глас народа», — подумал я.

Подошел надзиратель, звеня связкой ключей, и торжественно открыл большие ворота. Защелкали фотоаппараты. Кто-то задал мне вопрос. Манси резко оборвала его и повела меня к машине. Я опустился на заднее сиденье рядом с человеком, который несколько месяцев назад был моим защитником в суде.

— Поехали, — сказала Манси, — подальше отсюда…

Не помню, когда я взялся писать свои мемуары, в тот самый вечер или в один из последующих вечеров. Впервые за четыре года, месяц и десять дней я был свободным человеком. С тех пор, как в семь часов утра 23 июля 1944 года за мной пришли агенты секретной полиции, меня швыряли из одного места в другое, как почтовую посылку. Моей судьбой распоряжались какие-то незнакомые мне люди, меня перевозили из одной тюрьмы в другую в легковой машине, самолете и грузовике. Они доставляли меня из камеры на судебные заседания и обратно, кричали на меня, угрожали, говорили мне любезности. Тюремная обстановка везде одинакова. Меня сажали в камеру по обвинению в заговоре против Гитлера. После смерти Гитлера заточили в тюрьму за содействие ему. Люди, ничего не знавшие о моей стране или обстоятельствах моей личной жизни, позволяли себе бездоказательно обвинять меня и мою страну. Они бросали свои избитые обвинения мне прямо в лицо.

Мне стукнул семьдесят один год, и вдруг я снова свободный человек. Жена и дети жили в какой-то хижине в Люнебургской пустоши. Я потерял все, что имел, — деньги, дом, землю, даже лес, который сам когда-то посадил.

Подобная ситуация заставляет человека размышлять. Он начинает думать о будущем, так же как и о прошлой жизни. Будущее меня крайне беспокоило. В молодости я сумел пробиться наверх. Мог совершить это и во второй раз. В своем семействе мы взрослели поздно и сохраняли активность по достижении библейского возраста. Так было с моим дедом, приходским врачом в небольшом северогерманском городке. То же можно сказать о моем отце, который эмигрировал молодым человеком в Америку, через шесть лет вернулся в Германию и стал заново строить свою жизнь. Я не мог поступить иначе. Нет, у меня нет страха перед будущим. Буду работать, не подведу трех родных людей, которые зависят от меня.

Прошлое — несколько другое дело. Могут, конечно, возразить, что четырех лет тюрьмы, концентрационных лагерей, международных трибуналов и судов по денацификации более чем достаточно, чтобы свести счеты с прошлым. Это ошибочное предположение. В ходе расследования у подследственного нет времени для того, чтобы прийти к согласию с самим собой. Беззащитного, его отдают в руки властей, которые — от тюремного надзирателя до выдающегося государственного обвинителя — ни на мгновение не ослабляют своей хватки. Неуклонно и неослабно они стремятся поймать вас на чем-то, загнать в угол, найти улики против вас. Необходимо сохранять присутствие духа, постоянно быть настороже, чтобы не поддаться на уловки. Постоянно сталкиваясь с разного рода ухищрениями, запугиваниями, уговорами, которые меняются каждый день, вы перестаете быть свободным индивидом, но становитесь мишенью для закона. В этом все дело, и не важно, попадете ли вы в нацистские концентрационные лагеря, в американскую тюрьму как «военный преступник» или в лагеря по приговорам судов по денацификации. В нашей действительности политические трибуналы имеют своей целью захватить свои жертвы врасплох. Глубоко осмыслить свое положение способен только свободный человек.

Через несколько дней после освобождения я прогуливался в лесу у речки. Люблю лес и воду. В моем бывшем поместье (сейчас попавшем в руки русских) были леса, озера с водоплавающими птицами — цаплями, крохалями, нырками, дикими утками…

Солнце село среди буйства красок. На зеркальной поверхности воды отражались рваные облака — красные, оранжевые, желтые. На некоторое время я застыл, наблюдая эту картину, затем сел на скамью.

— Вы не доктор Шахт? — прозвучал рядом голос.

Вздрогнув, я повернул голову. Какой-то человек — явно незнакомый, — бесшумно приблизившись, теперь сидел рядом со мной.

— Да, — ответил я.

Он протянул руку.

— Весьма рад встретиться с вами, доктор Шахт, — сказал он. — Всегда хотел обменяться с вами рукопожатием.

Мы пожали друг другу руки.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил я.

— Ничем, — сказал незнакомец. — Просто хотел воспользоваться случаем поговорить с вами. Вы ведь сейчас свободный человек, не так ли?

— Похоже на то, — молвил я.

Он устроился поудобнее, вынул коробку с сигарами и предложил закурить.