Вячеслав Хотулёв - Клавдия Шульженко: жизнь, любовь, песня

На Новодевичье кладбище в Москве нынче пускают за деньги, да и то не каждый день. Кроме, разумеется, тех, у кого постоянный пропуск. Есть пропуск — значит, похоронен кто-то из близких. 17 июня 1997 года меня пропустили без денег и без пропуска, потому что 13 лет назад, 17 июня 1984 года, умерла Клавдия Ивановна Шульженко.

Потрясающей красоты и печали аллея рассекала московский некрополь надвое и приводила к «новой» территории. Ее прирезали недавно, в начале восьмидесятых, ибо земли для знаменитостей уже не хватало.

После нескольких дней изнуряющей жары было прохладно и даже зябко. Редкие посетители торопливо взглядывали на низкое серое небо. У могилы Клавдии Ивановны никого не было. Земля была ухожена. У портрета стояли свежие желтые цветы. А памятник… Ах, памятник!.. На гранитном постаменте — широкий барельеф. На нем изображена певица в профиль. В руке она держит платок. Кто-то пластилином прилепил синий шифоновый платочек. Его постоянно крадут, но он неизменно возвращается. Сказать по правде, надгробие не удалось.

Впрочем, Леониду Осиповичу Утесову «повезло» с надгробием еще меньше…

Рядом с могилой Клавдии Ивановны — тяжелый темный камень. На нем высечено: «Петр Леонидович Капица». Неподалеку — «Мария Ивановна Бабанова»… «актер МХАТа Борис Смирнов»… академики — их на Новодевичьем несть числа, а еще больше военных, самых высоких рангов.

Вскоре пришла небольшого роста миловидная женщина и привычно и деловито стала выдергивать сорняки, убирать завядшие цветы. Я уже был с ней знаком. Лидия Семеновна Лапина. Вот уже тринадцать лет каждую неделю она приходит на могилу Шульженко и приводит ее в порядок. Когда-то, еще при Брежневе, Лапина занимала высокие, ответственные посты в Министерстве пищевой промышленности, а последние десять лет жизни К. И. Шульженко была постоянно с ней. Лапина подолгу жила в небольшой квартире Клавдии Ивановны на улице Усиевича, что неподалеку от метро «Аэропорт». Именно из этого дома Клавдию Шульженко увезли в клинику Четвертого медицинского управления (раньше ее называли «Кремлевкой») на Открытое шоссе, откуда она уже не вернулась.

Впрочем, вся наша жизнь — это прощание с прошлым. Мы постоянно где-то бываем в последний раз, кого-то видим в последний раз, а потому и последний путь каждого из нас — всего лишь мгновение на земле перед началом бесконечного путешествия…

Лидия Семеновна Лапина, увидев меня, виновато улыбнулась:

— В прошлом году много народу пришло. И Кобзон был, и Оля Воронец, ее соседка и подруга. Внучки были. Почитатели, поклонники. Может, еще подойдут.

Я ждал. С тех пор, как я был здесь в последний раз, прибавилось несколько десятков имен. С некоторыми из них я был хорошо знаком. Памятники, плиты, а иные — заросшие травой, без присмотра. В одном ряду имена: «Иван Козловский», «Евгений Леонов», «Олег Борисов», «Иннокентий Смоктуновский», «Аркадий Райкин». Изумительной красоты мраморный бюст Сергея Бондарчука…

Мы с Лидией Семеновной возвращались по аллее назад. Из-за каменной ограды доносился веселый гомон Лужниковской ярмарки, но, странное дело, он не был ни неуместным, ни оскорбительным. Мы сели на скамейку. Дождь затих. Позади нас — надгробие Сергея Алейникова, знаменитого когда-то киноактера. Нас окружали величавые тени, полные достоинства и самодостаточности.

Л. С. Лапина:

— Она очень любила желтый цвет. Как вы угадали с желтыми цветами?.. У нее спальня и ванная были все в розовом. Она любила говорить: «Я живу в розовом цвете и розовом свете». Последний раз я ее видела за два дня до… — она остановилась и тревожно посмотрела на меня. — Клавдия Ивановна меня не узнала. Она вообще уже никого не узнавала. Вы спрашиваете, отчего она… У нее в больнице развился инфаркт, а вообще-то рассеянный склероз. Правда, некоторые говорят, что она последнее время была не в себе. Это не так. Забывала, да, не всегда узнавала. Но ведь ей уже было семьдесят восемь! За несколько дней до того, как ее увезли на Открытое шоссе, ее фотографировали. Она улыбалась. Врачи рассказывали мне, что, когда Клавдия Ивановна приходила в себя, она порывалась встать и беспрестанно повторяла: «К роялю! К роялю!» Словно чувствовала, что у рояля ей будет легче. Вся ее жизнь, такая блестящая, у всех на виду, и такая сложная, подчас тяжелая на самом деле, — прошла у рояля. Он ее спасал. Он ее лечил. Он был единственным, который не предавал. Никогда. В эти последние мгновения ей казалось, стоит подойти к роялю, и боль отступит, речь вернется. Почему же они не пускают ее к роялю?.. «К роялю! К роялю!» — взывала она и объясняла, объясняла, почему ей надо к роялю. Но ее не слышали. А если слышали, то не понимали.

Она начинала говорить с Вечностью.

С Москалевки в центр города добираться было непросто. Но им повезло. В конце Владимирской, у больнички, стоял извозчик. Миля и Клава вспорхнули на сиденье. Извозчик осторожно спросил:

— Деньги-то у вас есть, барышни?

— Есть, есть! — замахали руками девушки. — На Сумскую, и поскорей!

В Харькове начиналась весна. Стояла середина марта, на дороге блестели огромные лужи. Пахло талым снегом и лошадиным потом. Миля Каминская, девушка с красивым прямым носом и высокой грудью, без умолку болтала. Клава ее не слушала, она чувствовала, как где-то внутри поднимается нехорошая волна страха.

— Давай остановимся.

— Зачем? — Миля округлила свои черные, с длинными ресницами глаза.

— Я не поеду.

— Ну и выходи. Я одна поеду. — Миля надулась.

Извозчик остановился.

— Езжайте. Не слушайте ее, — скомандовала Миля.

Театр находился почти напротив женской гимназии Драшковской, где еще год назад учились девочки, пока гимназию не закрыли. А мадам Драшковская исчезла. Поговаривали, что ее забрали в губчека, а потом куда-то выслали.

Клава боялась, что увидят, как она расплачивается с извозчиком, Миля же, наоборот, с вызовом смотрела по сторонам и жалела, что на улице нет ни одного знакомого.

В переулке на двери большого старинного здания было начертано: «Вход для г. г. артистов. Посторонних просят не беспокоиться». Клава решительно толкнула дверь. Та не открывалась. Потом еще. Еще. Дверь не поддавалась.