Дорогие терпеливые и сочувствующие будущие читатели!
Эта жизнь, про которую вы тут начитаетесь, изначально произошла в Ташкенте в середине прошлого века.
Ташкент — это такой большой восточный город. Там дыни, виноград, персики, там плов варят, там жарко летом, снег зимой, а речки всегда полны ледяной воды, потому что они текут со снежных гор.
Раньше туда простирался Советский Союз, теперь там другая, в общем, неведомая мне страна.
Я родилась в 1953 году, Сталин уже умер, но народ еще не оправился от ужаса. Постепенно мир наполнялся осторожной свободой, и я росла как раз среди этих людей, слегка вздохнувших после тирании и большой войны. Так что судьба была милостива ко мне, и я благодарна ей именно за эти «минуты роковые». Могло быть куда хуже.
Мы были разнонациональные дети, вытряхнутые в это место из разных исторических мешков. На то время у нас была lingua franca[1] — русский язык. Было братство бедности. В школе нас учили быть одинаковыми, послушными и стремящимися. Во дворе мы сами учились озорству и свободе. Дома пытались ко всему этому прибавить нежности и защиты. «Ах, золотые времена, детство, невинности счастья, несмотря ни на что». Да ни фига, вранье это. Всякое бывало, страх, и неотвратимая тревога, и печаль проникали в нашу ежедневность в преддверии взрослого осиротения.
Тогдашний Ташкент — это Вавилон, исчезнувший быстро и даже обидно. То есть дыни и виноград остались, а дорожки, посыпанные красным песком среди вечернего благоухания роз, исчезли. И мы исчезли оттуда.
Вот сидим теперь в разных местах Земли, вспоминаем, плачем, смеемся. И после нас уже некому будет вспоминать.
Для тех, кто придет после, это будет историческая фантастика. Ну и пусть.
Любое чудо — на три дня.
Любой пейзаж — до поворота.
Но ощущение полета
важней, чем прочая фигня.
Людмила Булыгина
В 1957 году очередной вождь, будучи в расцвете сил, простил нас за грехи предыдущего вождя и переселил из подвала в квартиру в большом четырехэтажном кирпичном доме.
Процесс вселения напоминал Французскую революцию: галдели, толкались, размахивали документами.
Я сидела на детском стульчике во дворе, бабушка сказала: сиди тут, а то задавят. Задавление от общих чувств — периодически необходимое явление для человечества. Как я потом поняла, иметь общие с человечеством чувства бывает и безопасно, но тогда я об этом не знала, хотела обратно в свой любимый подвал под стол.
Наконец революция совершилась, меня позвали. Старики ликовали. Дедушка никогда не жил в таких хоромах. Бабушка до революции жила в тааааких хоромах, тааком дворце, что вспоминать об этом было опасно и неприлично.
Как недоверчивая псина, я начала обнюхивать углы. Осторожная радость раскручивалась внутри. Громко визжать мне не позволяли, но повизгивать по такому большому поводу — это пожалуйста.
Внесли вещи: любимый стол, тайно разрисованный снизу, никелированный скелет кровати, сундук — огромный болотного цвета деревянный ящик, в котором у военных полагалось держать артиллерийские снаряды. Внутри — сокровища: пара одеял, книжки, утюг… На нем — я, он долго был мне кроватью. Потом в него складывалось приданое, которое бабушка собирала для меня по крохам — там простынку, тут полотенчико…
Через пару дней после переезда бабушка начала выгуливать меня во дворе. Я, как мелкая боязливая собачка, от бабушки не отходила, устраивалась со своим раскладным стульчиком возле нее, сидящей на скамейке, сидела-рисовала. Но постепенно стала оглядываться все смелее, принюхиваться, присматриваться. Бабушка тоже не отставала: надо было запастись взаимоверными соседями на новом месте.
Сосед — он важнее родственника вдалеке. И на случай эвакуации, и пожара, и ночного ареста, и очередь занять, и ребенка подкинуть на пару часов. А если луковицу или трешку до понедельника — кто, если не соседи?
Опять-таки не коммуналка, в суп не плюнут. И сталин умер, вроде не доносят уже, одна польза от соседей. Одна душевность.
Вот бабушка и зыркала во все стороны: чтоб культурные, непьющие. Таких много оказалось заселенцев — ссылочные, не доехавшие до своих столиц профессора, ученые, музыканты и вообще. Растерянные от огромных потолков, больших комнат, с парой узлов, в довоенной одежде — они были заметны сразу. И нас примечали — мы сами из таких.
Присматривалась бабушка и с целью найти своей странноватой хмурой внучке компанию: чтоб не обидели, не удивлялись сильно. Я невеселая девочка была, недружливая, нелегкая. Могла молчать по несколько дней.
Вон бабушка идет-переваливается, с одной руки — толстая девочка, с другой — мальчик, только ходить начал.
— Здравствуйте, здравствуйте, мы в двадцать первой квартире.
— Здравствуйте, меня Ида зовут, а вот Берта и Яша — мои внуки. А вы не евреи будете?
— Нет, но нам неважно.
— Ну вот и хорошо, Берта, познакомься с девочкой.
Берта подошла поближе.
— Тебя как зовут? Что молчишь? Она вообще говорить умеет у вас? А что у тебя в руках? Дай посмотреть! Ба, она не дает! Дай посмотреть! А ну дай!
Так меня первый раз побили в новом дворе, но зато познакомились навсегда.
— Здравствуйте, я Римма, у вас дверь открыта, принимаете? Да, мне Ида сказала, что вы пенсионеры с внучкой. Приходите на пельмени.
Заходите, Лилечка, вон девочка пришла с тобой дружить. Вот видишь, а ты боялась, что никого не будет.
Если что надо привинтить, прибить там — муж завсегда. Вы не смотрите, что Миша худенький, он у нас чемпион по боксу! А если рожать — то я в помощь. В роддоме работаю. Детородничаю, как муж говорит. Ха, понимаю, родили вон уже. Мамка-то есть у нее? Или совсем сирота приемная?
— Есть, наша дочка в Москве, кандидат наук.
— Ну вы садитесь, Миша, подвинь ящики. Лилька, а ну руки вынь из салата! Лилька уже знакома с Бертой.
Мы, девочки, ушли в другую комнату.
— Не давай ей Буратину свою!
— Где твои игрушки? Я Мальвину принесла. Ты не думай, я добрая, на, хочешь подержать?
— Хочу.
— А что молчишь? Ты всегда такая?
— Да.
— Ну ладно, я тебя в обиду не дам. Ты тока скажи, сразу в лоб!
— Кагор — о, я помню, да, сладкое вино! Еще до войны в Херсоне продавали в розлив.
— Чудная начинка у вас!
— Еще добавлю, да не стесняйтесь, я наготовила — куда девать. Ну, будьте здоровы! Ларисонька, деточка, садись, не стой в углу!
Лариса — это я.
Лилька разложила лоскутки — навалом у ней, красный вон, шелковый, мягкий, скользит… скучать буду по нему, как бы забрать, тихо-незаметно… украсть то есть… да верну я потом, верну!
