Татьяна Дашкевич - Фатьянов

Моему сыну три года — ему нравится петь.

Дедушка под гитару поет ему старые песни — он знает немало песен, которые пелись веками и десятилетиями. Из радиоэфира круглосуточно пикируют на нас эфэмовские бомбардировщики. Что-то остается в утомленной памяти взрослых и свежей — детей. Иногда сын Федор берет отцовскую гитару, бьет по струнам и с суровым видом поет избранную им из всех песню:

Это — Алексей Фатьянов, одно из священных и традиционно печальных имен русской песенной поэзии.

Его «Соловьи» высекали искры слез у Александра Твардовского и волновали сурового маршала Георгия Жукова. Поэт пел под канонады полевых орудий и под многотрудное чавканье кирзовых сапог. Другие литераторы срывались на пафосный речитатив. Поэт пел, как соловей, и написал отчасти и о себе:

Непривычные в контексте войны слова. Понятней разговор пушек и молчание муз. К тому же, разве не знал Фатьянов, что птица соловей не может не петь? Приходит пора — и соловьи поют.

Так пришла пора написать и об Алексее Ивановиче Фатьянове. О его времени. О его окружении. О выходе из окружения, может быть…

Верится, что его песни — неотъемлемая часть души русского народа.

И потому мне кажется, что где-то на небе, в «родимом доме» своем, неумелое пение моего сына слышит он, поэт Алексей Фатьянов — вечный ребенок, не прижившийся на земле.

Но начнем все же с земного.

Старинное иконописное село Мстера возникло и доселе живо в местности, которая некогда называлась Ромоданью.

Мстера мало походила на село еще в старые времена.

Жители пробавлялись огородами — пахотных земель было мало. Со всех сторон село обступали густые, сильные жизнью и цветом леса. И богатые цветом иконописные мастерские Мстеры питали иконами да церковной утварью всю запредельно большую Россию. Работали в селе мыльно-помадная, ткацкая, клеенчатая и штамповальная фабрики. Здесь творился кирпич. Рабочий сельский люд двуперстно осенял себя крестным знамением — как и Вязники, Мстера была старообрядческой.

Деятельность одного из местных промышленников — И.А. Голышева по тем временам считалась довольно оригинальной. Он приобрел в Москве литографский станок, оборудование и открыл мастерскую литографии. Лубочные картинки отсюда шли по Нижегородской чугунке во все концы России. Они были в каждом крестьянском доме и стоили владельцу полноценную медную копейку.

Николай Иванович, отец поэта Алексея Фатьянова, унаследовал иконописные мастерские. Его мастера не были последними в ряду других — мастеров, работающих у купцов Шибанова, Крестьянинова, Шитова, Мумрикова. Мстерские образа, писанные по-старинному, ценились боголюбивым народом. Хозяева цехов знали иконы, умели писать их и понимать священное назначение. Был такой случай: богомаз мастерской Шитова поставил недописанную икону Божией Матери на пол вниз головой. В наказание хозяин заставил стоять кверху ногами самого безалаберного недоросля.

Со временем этот требующий времени и кропотливого терпения промысел дрогнул. Писаные иконы потеснились — их заменили штампованные иконки других мастерских России.

Промысел становился производством.

Московская фирма Жако и Бонакер, Троице-Сергиева и Киево-Печерская лавры выпускали литографические иконы промышленным потоком.

Уже тогда время начинало ускоряться, и угнаться за ним не всякому было дано.

Фатьяновых выручали от разора меднопрокатная и фолежная фабрика.

Дому Алешиного деда по материнской линии Василия Васильевича Меньшова не было и нет сносу. Этим домом начиналась деревня Малое Петрино, которая тогда уже считалась окраиной Вязников. Привезли его из Финляндии, несмотря на то, что своих лесов на Владимирщине в изобилии. Однако финский лес считался лучшим для домостроительства.

— Мой туесок только с виду невысок — он по колено в земле стоит! — утверждал дед Василий.

В доме — пять больших комнат с изразцовыми печами, просторная кухня. Каменная баня, погреб, усадебные постройки, вишневый сад, огород, пахотные земли — таким было родовое гнездо Фатьянова.

Далеко не прост был дед Меньшов.

Это был знаменитый в мировой льнопрядильной промышленности эксперт по качеству льна. Меньшовы, родители деда Василия, в казенных приправочных книгах названы крестьянами. Мальчиком тринадцати лет они отправили сына на Ярцевскую льнопрядильную фабрику Сеньково-Демидовских заводов, может быть, из-за нужды: ведь крестьянские семьи были велики.

— И в кабак — ни ногой! — дернул Васю за ухо отец. — А то-ть…мастеровой он что курица: где ходит, там и напьется! Слыхал ли?

— Слушаю, тятенька!

— Ну и с Богом… А нам Господь повелел от земли кормиться…

Из мальчика на побегушках и подмастерья Василий дорос до мастера. Версты тканей и полотна проходило через руки подростка. И оказалось, что у него необычно чувствительные подушечки пальцев рук. Василий Меньшов мог на ощупь определить одними кончиками пальцев: какого качества лен, где вырос, когда собран, сколько лет пряже, какую обработку она прошла и где. Он ездил по иным странам, закупал лен, заключал договора на готовые изделия. При всем при этом, будучи приверженцем старообрядчества, вид имел довольно диковинный: борода лопатой, валяная шапка, поддевка, яловые сапоги.

Меньшов никогда не пил горькой, несмотря на все искушения, а свои руки берег и одевал их в мягкие перчатки. Даже в сильный мороз он не грел озябших пальцев о раскаленные изразцы. Благодаря своей чудной способности видеть кончиками этих пальцев, он и заработал состояние.

— Не штука деньги — штука разум, — говорил он своим детям с каким-то особым смыслом. И тогда глаза его увлажнялись. Он троекратно крестил лоб и мелко покашливал, скрывая волнение от пережитого.

Про Василия Васильевича рассказывают такую историю.

Советская Россия заключала договор с Англией на поставку льна. Международная церемония проходила в Большом театре. Подписание договора задерживалось — все ждали авторитетного эксперта с владимирских заводов. В это время Василий Васильевич в своем традиционном одеянии является в Большой театр. Швейцар его не впускает.