Артем Драбкин - По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии

У моего дневника…

(если так можно назвать отрывочные мысли и наблюдения, записанные в то время, когда войсковая часть выводилась из боя на переформировку; писалось это на клочках бумаги, сшитых нитками, которые мы добывали из тесемок от немецких противогазов. Вести дневники категорически запрещалось, и я очень рисковала, делая это, но мне так хотелось хоть что-то запечатлеть, и я делала это украдкой…)

…так вот, у этих записок трудная солдатская судьба. Часть эти записей попала к немцам в сорок первом году под Москвой, часть была зарыта в землю в сорок втором во время отступления, часть в сорок третьем году во время освобождения Днепропетровска при переправе через Днепр вымокла в воде, часть испортилась на жаре в Белоруссии — находясь в вещмешке вместе с трофейными немецкими светильниками (они были заполнены каким-то составом вроде воска), так вот, этот воск или жир растаял и залил все эти записки; потом, с большим трудом разбирая текст, мне пришлось все переписывать в тетради.

Бой есть самое тяжелое испытание моральных, физических качеств и выдержки бойца.

Решила все-таки кое-что записывать. 15 июля 1941 года для меня началась новая жизнь. Ночью нас подняли по тревоге, и в 4 утра мы выехали из Новочеркасска на фронт. Никто нас не провожает, никто не знает, что мы уезжаем. Я выехала не совсем обычно. Ни мама, ни папа ничего не знают. Они думают, что я лечу зубы. На первой станции написала открытку — сообщила, что еду на фронт, что иначе поступить не могла, просила простить меня и не волноваться. Долго я думала над своим поступком. Несколько дней назад мы всю ночь просидели с Аней. Она мне пыталась доказать, что я совершаю глупость, что незачем умирать раньше времени, что мы еще слишком молоды и должны учиться. Она считала, что, если нужно будет, — нас позовут. А я так не считала. Да, никому не хочется умирать на 17-м году жизни, только в этом она права. Еще две недели назад была мирная, чудесная жизнь, казавшаяся теперь сказкой. Не менее сказочное будущее открывалось перед нами. Я послала запрос в Николаевский кораблестроительный институт. Мне только что прислали программу вступительных экзаменов и приглашение приезжать к ним после окончания 10-го класса. Я мечтала строить корабли — непременно военные. На этот раз папа не возражал, он был категорически против мореходки, куда мы поступали вместе с Таней Орел.

И вот одно страшное слово — война — разрушило все. В голову приходят слова, складывающиеся в рифму.

Я не могу, не имею права жить спокойно, учиться в то время, когда по нашей земле кровь льется рекой. Учиться никогда не поздно, но сейчас думать об этом — позорно. Интересы Родины — это мои интересы. Я не могу отделить себя от тех, кто кровью своей и жизнью защищает ее, сидеть за чужой спиной, когда стоит вопрос: быть или не быть? 23 июня я повела девчонок в военкомат, но к военкому мы не попали. К военкомату вообще подойти невозможно — тысячи людей толкаются, кричат, требуют, чтобы их немедленно отправили на фронт, но никто не обращает внимания на них, пропускают только с повестками. Весь день мы осаждали военкомат, и к вечеру все же удалось пробиться — влезли в окно, и мы подали заявление с требованием немедленно отправить нас на фронт. Мы написали, что имеем звание парашютистов, ворошиловских стрелков, можем оказывать первую медицинскую помощь раненым. В общем — кем угодно, только бы на фронт.

Через несколько дней девчонки получили повестки и уже ждут отправки на фронт. А мне в военкомате отказали, сказали, что еще слишком молода. Мы решили действовать через политрука той части, куда попали девочки (это ПЭП-12 — полевой эвакопункт). Втроем стали его упрашивать, но он не соглашался, говорил: «Куда ты поедешь, Чижик? Ты же плакать будешь там!»

А я ревела уже здесь оттого, что не брали меня. Целый час мы просили, убеждали, плакали, и наконец он сдался, и я написала заявление — в действующую армию и была от счастья на седьмом небе.

Мечта моя сбылась, я ведь и в мирное время мечтала служить в армии. Куда только не писала — и в Киевское училище связи, и в другие училища, и, наконец, маршалу Тимошенко, пока не получила от него вразумительный ответ — женщины в настоящее время на службу в кадры Красной Армии и военные училища не принимаются. Из нашего класса Олюшка Сосницкая, из 10-го Ира Шашкина, остальных девчонок я не знаю, за исключением Таи Куприяновой. Почти все плачут, а я пока нет, ведь нас никто не принуждает, едем добровольно.

Кто-то запел:

Эшелон наш мчится на фронт, быстро мелькают станции, и почти на каждой станции — толпы людей. В вагон к нам бросают цветы. Мы проехали уже много городов — Воронеж, Курск, Брянск и др. Навстречу идет очень много эшелонов с эвакуированными из Житомира, Киева и других городов. С заводским оборудованием, со всем, что удалось спасти от немцев. Эвакуированные почти все евреи, и среди них очень много взрослых ребят, намного старше нас. Как им не стыдно? На кого же они надеются?

В Брянске была первая воздушная тревога. Прилетел один немецкий самолет — разведчик с красными звездами. Он почти на бреющем шел над нашими эшелонами, но его посадили два наших «ястребка». Брянск — громадная станция, и здесь уже чувствуется дыхание войны — вся станция забита воинскими эшелонами. На открытых платформах — танки, пушки, снаряды и т. д. Солдаты — совсем молодые мальчишки. Все платформы тщательно замаскированы зеленью. Ребята с соседнего эшелона рассказали, что здесь сегодня поймали немецкого шпиона с рацией. Говорят, что на Москву прорываются по несколько сот самолетов. Наш политрук сказал, чтобы мы никому не верили, т. к. слухи могут быть провокационными. Во время воздушной тревоги мы съели все шоколадные конфеты — думали, что нас разбомбят, и теперь Зинка заболела.

Сегодня мы почти всю ночь не спали, эшелон мчится без остановок. Впереди — фронт. Кажется, весь горизонт объят каким-то полыхающим заревом. Я никогда не видела северного сияния, но мне кажется, что это зарево чем-то его напоминает. Такие же сполохи, только багряно-красные.