Лев Дугин - Северная столица

Утро казалось пасмурным даже для Петербурга. Небо нависло низко, моросил дождь, и воздух насыщен был водяной пылью…

На плацу казармы – одной из многочисленных в Петербурге – шли занятия. Солдаты, в перекрещенных ремнях и с тяжелыми ранцами за спиной, отбивали, поднимая брызги, шаг и выполняли приемы, согласно артикулу…

Уставшие офицеры отогревались чаем с ромом. Кто-то рассказал театральный анекдот, кто-то aventure galante[1]. А кто-то достал листок со стихами.

Стихи были политическими и отличались смелостью и остротой. Тут же сели переписывать.

Стихи в офицерском обществе считались самым лучшим и верным выразителем их мыслей, чувств и намерений…

В Петербурге все шире делалось известным новое имя – Пушкин.

Он лежал в постели, согнув под одеялом ноги, и писал в альбоме с плотными листами синеватой бумаги.

Сквозь прямоугольник окна в комнату лился неяркий свет осеннего утра. В стекло стучали капли дождя.

Со двора донеслись ржание лошадей и окрики кучера, – значит, отец, неутомимый homme du monde[2], вернулся с утренних визитов. Который час? В комнате сестры, за стеной, слышались шаги и звук передвигаемого стула.

Открылась дверь, и вошел дядька Никита.

– Вставать пора-с… К завтраку-с… – Голос у Никиты был негромкий, глухой.

Пушкин повернул к нему голову…

И вновь перо заскрипело по бумаге и так стремительно закончило строку, что разбрызгало чернила. Наконец он отодвинул альбом – и как будто избавился от забот; живыми глазами смотрел Пушкин на слугу – в рубахе, шароварах и сапогах.

– Ты все почистил?

– Все готово-с…

– Ни пятнышка не заметно?

– Ни боже мой…

– А туфли?

– Что ж туфли… – Никита вздохнул. – Были хорошие, да по будням заношены…

И молодой барин заметно взволновался. Он даже подскочил на постели.

– Но как же с туфлями, а, Никита?.. Как в таких туфлях…

Тридцатилетний приземистый дворовый неопределенно пожал плечами.

– Вам к завтраку непременно выдтить надоть… Сами знаете – маменька недовольны-с…

Вместе с платьем он принес записку.

– От кого?

Записка была от сестры: она хотела видеть его…

Когда она вошла, он уже сидел перед зеркалом за туалетным столиком, завернувшись в пестрый халат. Он даже вскрикнул от восхищения и протянул к ней руки жестом радостного приветствия. Они еще не привыкли к тому, что живут вместе, а разлучены были – шесть лет! В домашнем платье, она была тоненькая, изящная даже без корсета, а черные локоны, спускаясь вдоль щек, оттеняли матовую бледность удлиненного, миловидного лица. В руках ее свернулась крошечная моська…

– Ты все спишь, – сказала она. – Я помню, в Лицее ты поднимался в шесть…

– А теперь я ложусь в шесть! – жизнерадостно воскликнул он.

Ольга села в неглубокое кресло с закругленными подлокотниками.

– У меня спокойная совесть – я спокойно сплю. – Ему хотелось рассмешить ее.

– Что же, по-твоему, я – злодей?.. Я просыпаюсь в доме раньше всех. – Она подхватила шутливый тон споров, которые они любили когда-то, в детстве, вести.

Он разразился целой тирадой:

– А ты можешь представить себе Калигулу спокойно спящим?.. Нет, его мучают кошмары и кровь невинных взывает к отмщению!.. А другой мечется в страхе потерять богатство. Третьего снедает зависть… А я никуда не рвусь, ничего не добиваюсь, – и дай мне бог проспать целый век!

– Странных понятий набрался ты в своем Лицее…

Губки ее собрались в смешливую гримаску – улыбку старшей сестры над чудачествами брата… В бухарском халате, с пудермантелем на плечах – небольшой, верткий, с копной курчавых волос, с неправильными, изменчивыми чертами и быстрыми, всегда играющими жизнью глазами – он казался ей очень забавным.

– Ты, однако, не знаешь: ночью был сильный пожар. – Ольга сделалась серьезной.

Но он продолжал:

– Думал ли Петр, что его столица – среди болот, на воде, под дождливым небом – может сгореть?.. Но когда все сгорит – мы вернемся в деревню. – Все же ему хотелось ее рассмешить. – Как Вергилий, я буду сажать капусту… – Он взглянул, улыбается ли она. – Как мудрец, жить дарами Флоры и Помоны… – Он сам ей улыбался. – Я отвыкну от шума, от толпы города…

Но она интонацией подчеркнула значительность своих слов:

– Maman встревожена!

Неужели он не понимал? Их maman со дня на день ожидала ребенка. Новый ребенок в их семье! Ольга всплеснула руками:

– Подумать только! – Она прижала руки к груди, будто задохнувшись от счастья.

Но потом разговор переменился.

Как закончить убранство его комнаты? Не положить ли ковер у кровати? Не заменить ли обои и шторы?.. Но неужели не понятно всякому, что здесь поселился ученый, философ! На кровати, столе, стульях разбросаны бумаги, книги, журналы, здесь – чернильница, там – перья, тут – песочница… И неужели не видно всякому, что это – жилище светского молодого человека. В одном углу – лорнет, в другом – бальные перчатки, в третьем – модная трость, а на полированном столике перед зеркалом в небольшом костяном бюро безделушки, многочисленные принадлежности туалета.

Ольга вдруг вскочила со своего места.

– Что это?

В один и тот же момент брат и сестра бросились к столу. За лампой с экраном спрятана была тетрадка в сафьяновом переплете.

Они забегали по комнате с криками:

– Отдай! Не отдам! Мой дневник!.. Моська тряслась на руке Ольги и лаяла.

– «Ах, ma chere[3], я пишу тебе… – Пушкин сумел раскрыть тетрадь. Дневник был в виде писем к далекой подруге. – Судьба моя решена… Должна представить тебе новое лицо…»

Ольга вырвала тетрадку из его рук. Запыхавшись, они стояли друг против друга. Ее лицо покраснело от досады. Но в глазах брата видны были откровенные проказливость и смех. Вспомнилось детство… И они вернулись на свои места, очень довольные возней.

– Ну, хорошо… Раз уж ты прочитал… – сказала Ольга. – Скажи мне о… – Лицо ее опять порозовело, но теперь от смущения. – …об этом… молодом человеке…

– Но кто это? – Он впервые о таком слышал…

– Но не может быть! – Ольга пытливо вглядывалась в его лицо. – Он служит с тобой вместе в Иностранной коллегии.

Какая нелепость! Он захохотал. Со дня зачисления он не посетил службы еще ни разу!