дурному влиянию… На самом деле это моя первая работа, где мне понадобился голос.
На противоположной стороне улицы расположено викторианское готическое здание англиканской церкви Св. Луки, а дальше в сторону реки – банк Lloyds, а за ним – почтовое отделение, где каждую среду я забираю недельное пособие от правительства. По утрам викарий церкви Св. Луки заходит в наш молочный магазин, чтобы купить полпинты молока, и говорит, что это для его кошки. Он думает, что шутит, но я знаю, что никакой кошки у него нет. Он подмигивает мне и вопросительно смотрит на очередной фингал у Бетти под глазом. Мне нравится викарий, у него приятная добрая улыбка, седые волосы под черной шляпой и глуповатые шутки… Он кажется мне пророком менее строгой религии, чем та, что исповедуют ирландские фанатики из ближайшей католической церкви, успевшие мне досадить.
Возле почтового отделения расположена железнодорожная станция. Там работает Микки, старший брат Томми. Он собирает билеты у возвращающихся домой людей, работающих «в городе». В промежутке между прибытиями поездов я часто вижу, как Микки высовывает голову из окна в зале ожидания высоко над Хью-стрит и пытается доплюнуть до противоположной стороны улицы. «Привет, Мик!» – кричу ему я.
Он игнорирует меня, словно я какая-нибудь амеба или другая низшая форма жизни, но до того, как прозвучит сигнал подходящего к платформе поезда, умудряется плюнуть сгустком зеленых соплей мне почти что под ноги. Электрички прибывают каждые пятнадцать минут, но когда изредка по мосту на Стейшен-роуд с шумом проезжает доисторический паровоз, маленький мальчик, живущий в доме № 84, выбегает и, захлебываясь от восторга, смотрит на машину, прославившую Джорджа Стефенсона (создателя парового двигателя, родившегося менее чем в пяти километрах отсюда, являющегося, пожалуй, единственным известным уроженцем этих мест).
Каждое утро пятницы мама отправляет меня под железнодорожный мост купить свежую треску и пикшу у жены рыбака. Тележка, на которой она привозит рыбу с пристани, состоит из грубо сбитого дощатого ящика на колесах от коляски. Женщина заворачивает мокрую блестящую рыбу в старые газеты. У нее грязные ногти, затянутые назад темные волосы с проседью и морщинистое, как топографическая карта, лицо. У нее всего один зуб. Я боюсь этой рыбачки, потому что в моем воображении она представляется злой женой морского чудища, а бьющие хвостами рыбы с открытым ртом – ее жертвами. Поэтому по пятницам я пытаюсь куда-либо сбежать или умоляю маму отправить меня в обычный рыбный магазин, где все рыбы уже мертвы, словно в склепе, и все не так кровожадно.
Я учусь в начальной школе Св. Колумба, расположенной в старом викторианском здании рядом с церковью, где венчались мои родители. Церковь названа в честь безбашенного ирландского монаха, одного из тех, кто обращал местных язычников в христианство в V или VI веке. У этих монахов были серьезные проблемы с головой, и, судя по всему, им нужно было быть отпетыми пропойцами, чтобы уйти из своего монастыря на острове Ионы и пытаться заменить людям Одина и Тора на Господа, проповедующего любовь и готовность подставить вторую щеку. Прошли века, а наши священники все те же сумасшедшие ирландцы, называющие на местном диалекте четвертый день недели Thorsday – днем Тора. Да, в мире все еще есть неизменные вещи…
В школе Св. Колумба в моих отношениях с религией наметился разлад, длящийся до сих пор. В католических школах изучают катехизис – маленькую красную книгу, содержание которой надо заучивать наизусть, словно цитатник Мао.
«Кто сотворил тебя?»
«Господь».
«Зачем Господь тебя сотворил?»
«Чтобы знать Его, любить Его и служить Ему».
«По чьему подобию Господь сотворил тебя?»
«По Своему подобию» и так далее.
Из этого напрашивался вывод, что Бог был католиком, а все те, кто таковым не является, не смогут попасть в рай. Следовательно, их надо жалеть и, если это возможно, вернуть в лоно правильной церкви. К счастью, я был ребенком родителей разных конфессий – мама принадлежала к англиканской церкви, а отец – чисто формально – был католиком, поэтому я не мог согласиться с такой постановкой вопроса. Обречь миллионы потерянных душ на вечные страдания только потому, что они не были членами Лиги католических женщин или рыцарями Св. Колумба, казалось верхом высокомерия задолго до того, как я впервые услышал это слово. Концепция чистилища – места, в которое попадают и где должны вечно пребывать несчастные дети, не крещенные в католической, апостольской церкви, пугала меня не меньше, чем понятие ада (в который человек попадал за то, что пропустил одну воскресную службу). Мне вообще не нравилась сама идея вечности, будь то рай или ад. Рай представлялся мне бесконечной скучнейшей службой, на которой не будут присутствовать все, кого я знаю, включая моих собственных родителей, потому что все они будут гореть в аду. Тем не менее я стал алтарным мальчиком, или, как принято говорить в католицизме, министрантом, для того чтобы тоска литургии не казалась такой зеленой. Я как попугай повторял тексты на латыни, практически не понимая их смысл. Уверен, что в этом я был не один. Мне нравились церковные облачения – длинная черная сутана под белым стихарем в будни и красным по воскресениям. По сути, это было настоящее платье. Меня как будущего музыканта привлекали театральность и торжественная помпезность действа.
Но поскольку в то время у меня не было настоящего религиозного переживания, я чувствовал себя обманщиком в обители праведников. Я был неприкаянным и лишним. Однако самые большие проблемы ждали меня на исповеди… Предполагается, что в возрасте семи лет ребенок уже должен отличать добро от зла, но, насколько мне известно, большинство семилетних детей не совершают злодейских поступков. И все же считается, что, стоя на коленях в закрытой будочке-исповедальне и глядя на силуэт священника, сидящего в окошке, затянутом непрозрачной тканью, надо исповедоваться в своих грехах.
Исповедь должна начинаться следующими словами: «Благослови меня, святой отец, ибо я согрешил. Моя последняя исповедь была две недели назад» (говорят, что исповедоваться нужно раз в две недели). У меня были большие проблемы с такими признаниями. По моему мнению, я не совершал грехов, достаточно серьезных для того, чтобы их упоминать, но у меня язык не поворачивался, чтобы сказать священнику, что я не грешил, поэтому заявление о том, что я – грешник, уже само по себе являлось ложью. Сразу же после этого я придумывал ряд провинностей, наподобие «я не слушался» (что не соответствовало действительности) или «я врал». То, что я говорил неправду на исповеди, можно назвать святотатством, наказанием за которое являются вечные муки в аду. Своим
