Я молчал. Но курносый румяный мальчик, круглый, как обрубок, деловито подошел к Александре Леонтьевне и, смотря на неё ясными синими глазами, серьезно сообщил:
— Мишка сам наскочил. Он его объезжать стал, как новенькую лошадь.
Я долго не мог уснуть в первую ночь. Мы лежали на войлоках, разостланных прямо на полу. Под головами вздымались узкие мешки, набитые сеном. Сверху было накинуто большое, общее одеяло.
Утром мы побежали в обширную кухню, где стоял умывальник. У печи висело широкое длинное полотенце. Ребята выхватывали полотенце друг у друга, и оно скоро стало таким мокрым, что приходилось вытирать лицо своей рубахой. Потом всех выстроили на молитву.
После молитвы ребята шумно побежали в соседнюю комнату. Там стоял большой ларь с кусками ржаного хлеба. У ларя началась давка: каждому хотелось получить кусок побольше.
В этот первый день я остался без завтрака. Александра Леонтьевна сердито посмотрела на меня и сказала:
— Драться умеешь, а кусок хлеба для себя не сумел взять. Нянек для вас у меня нет.
Она отошла от меня, а я завистливо смотрел, как ребята, разбежавшись по углам, с жадностью ели хлеб.
После завтрака снова началась молитва. Нас усадили за большие парты. С краю сел Киря и скомандовал:
— «Отче наш»!
Чинно вытянувшись и положив руки на парты, мы нараспев читали молитву.
На стуле сидела надзирательница Александра Петровна — древняя прямая старуха — и вязала чулок. Она изредка смотрела на нас неподвижными, как оловянные пуговицы, глазами и качала седой головой, прикрытой атласной наколкой.
— Не дай нам днесь, а даждь нам днесь, — поправляла она потухшим голосом.
В двенадцать часов в столовой зазвякали железные чашки я деревянные ложки.
Наконец раздался окрик:
— На молитву!
Мы пели молитвы, а сами думали о щах и каше. Торопливо закончив, ребята с грохотом встали из-за парт и побежали в столовую.
Маша — красная толстогубая кухарка — разливала по чашкам суп. Чашки двигались, как по конвейеру.
Были и добавочные порции. Но здесь уже конвейер нарушался. Ребята ловко пускали чашки по столу, к миске. Крутясь, как волчки, они скользили по крашеному столу. Иной раз от неловкого движения чашка летела вбок. Тогда суп выливался на колени, поднимался кряк, шум. Маша выводила за руку виновника и, награждая увесистым: шлепками в спину, ставила в угол.
Обед кончился снова молитвой:
— Благодарим тя, господи, яко насытил еси нас…
А потом мы разошлись по классам и снова сели за парты. Так началась моя жизнь в приюте.
Каждое утро на приютский двор приезжал возчик Ферапонт, рыжий кривоногий мужик. Он привозил мешки с картошкой, крупой, а иногда ляжку синего мяса.
Однажды Маша, принимал от Ферапонта мясо, заметила:
— Что же это ты, Ферапонтушка, мясо-то как отвозил? Точно ты его не в телеге вез, а по грязи волочил?
— А уж такого, Марьюшка, бог дал. Что дают, то и везу.
Улучив минутку, когда Ферапонт был один, я спросил его:
— А от кого ты… мясо привозишь?
Ферапонт небольно теребнул меня за волосы:
— От Ваньки Куликова я мясо вожу. Знаешь Ваньку — хромого мясника, — с костылем он ходит, ноги у него нету, а на конях верхом гоняет — что тебе надо!
Улыбаясь весноватым лицом, обросшим жесткой рыжей шерстью, Ферапонт добавил:
— Что ты понимаешь? Мал, значит, ты еще, глупый… Понюхать хошь?
Ферапонт достал берестяную табакерку, щелкнул по ней пальцем и, положив на горбатый ноготь кучку зеленоватой пыли, поднес к правой ноздре. Глаза его сладко зажмурились. Он жадно и шумно вдохнул табак. То же он проделал и с левой ноздрей.
Я попятился, а Ферапонт, улыбаясь, спросил:
— Не хочешь? А то на…
— А ты зачем нюхаешь? — спросил я.
— Зачем? Для глаз. Зреньем я слаб.
Я вспомнил дядю Федю. Он очень часто курил, и я его спросил однажды:
— Ты, дядя Федя, почему куришь?
— От кашлю.
— А отчего кашляешь?
— От табаку.
Я заметил, что и Александра Петровна тоже нюхает табак. Раз она отошла в угол и быстро сунула в ноздри по щепотке такого же табаку, как у Ферапонта, и потом аппетитно крякнула, точно выпила стакан ядреного квасу.
Мне думалось, что нюхать — очень вкусно. И вот однажды, увидев во дворе Ферапонта, я подбежал к нему и смело сказал:
— Давай, понюхаем!
Тот удивленно посмотрел на меня.
— Эх ты, богова человечинка! — озорновато улыбаясь, сказал он и залез рукой глубоко в карман штанов. — Ну, на, коли охота.
Он раскрыл табакерку и, всё так же улыбаясь, предупредил:
— Погоди, ты не умеешь. Посмотри, как я…
Ферапонт засучил рукав рубахи и насыпал на руку, выше кисти, полоску табаку. Потом, прищурив один глаз, провел носом по зеленоватой пыли, вдыхая в себя. Глаза его налились слезами, он вытер их кулаком, а потом насыпал табаку на мою руку.
— Ну, валяй!
Я боязливо поднес к носу руку и вдохнул.
В носу у меня защекотало. Я учащенно зачихал, чувствуя, что лицо мое вздулось, а глаза залило слезами. Ферапонта я видел, как сквозь стеклянную пленку. Он сидел на приступке крыльца, широко расставив ноги, и беззвучно хохотал, приговаривая:
— Хорошо? Эх ты, шкет! Привыкай! Под старость — кусок хлеба будет.
После этого я не мог без страха смотреть, как нюхает табак Александра Петровна.
Нередко в приют приходил поп — отец Александр — в люстриновой рясе. И Александра Леонтьевна и Александра Петровна любезно улыбались ему при встрече. Он торопливо крестил их, совал свою руку, подернутую золотистым волосом, они целовали её. Потом, так же улыбаясь, они шли за ним по комнатам.
От попа пахло духами. Гладко причесанные волосы длинными прядями спускались на спину. Рыжеватая борода узкой лопатой лежала на груди и прикрывала цепочку с большим серебряным крестом.
Нас загоняли в просторную комнату. В углу выстраивался хор, входил поп, и мы пели:
— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего…
Поп широко крестился. Ряса его шелестела, широкие раструбистые рукава шумно болтались.
Раз после молитвы поп сел на стол, а мы разместились кучей на полу. Он погладил бороду и проговорил:
— Ну-с, ребята, побеседуем.
Мы примолкли. Поп долго и пространно объяснял нам, что бог есть дух святой, что он всё знает, что мы думаем, и всё видит, что мы делаем. Я слушал и удивлялся: рассказ попа похож был на волшебные сказки дяди Феди. Только поп рассказывал не про чертей с рогами и хвостами, а про ангелов, бога и дьявола.
Но дьявол попа не такой, как черти дяди Феди. Он злой и борется с богом. А бог мне представлялся необыкновенным человеком с мягкой белой бородой, в широкой белой одежде. Он носится в каком-то пространстве без времени и кричит:
