лучше? Но его сдерживал страх.
— Барыня скажет: «А кто вам дозволял на базар?» Прицепится.
— Ну и что? Ты же получил наряд без очереди помыть палату? Семь бед — один ответ! Опять стерпишь? Глянул бы на свою рожу: как у зарезанного. Имеет право Ванька увечить? Поймал — отыми макуху, сведи в интернат, а не смей самосуд наводить. И-ди-и!
Бледный от волнения Кушковский глянул через головы ребят на Губана и зябко закутался в свою рванину:
— Не пойду. Совсем забьет.
— Эх, ты! — сердито сказал Данька и дернул себя за кучерявый чуб. — Если бы он меня… да теперь все одно поздно!
Действительно, Дарницкая повернула в столовую. Горшенин на минуту задержался возле Губана, погрозил ему пальцем:
— Не радуйся слишком рано. Понял? И еще запомни насчет Симина. Говорят, он твой вечный должник? Я велел его пайки крошить в суп, в чай. Попробуй его хоть мизинцем тронуть…
Председатель исполкома догнал заведующую, пошел рядом.
— Видно, гуманными мерами здесь ничего не сделаешь, — сказала Дарницкая. — Нужны иные педагогические средства. Придется обратиться в Отнаробраз.
— Давно я вам говорил, Екатерина Алексеевна: круче надо. Только Отнаробраз не поможет: я уже там был. Они мне заявили: «Где факты? Где свидетели?» Может, им еще протокол подать? Засели царские чиновники и крутят. Нам самим надо поймать Губана с поличным, разоблачить на общем собрании, тогда уж он не выскользнет. Ничего, я кое-какой материал собрал. Еще немного, и он будет в моих руках. Подберу свидетелей, подберу. Не больше недельки осталось ему прыгать.
Этих слов Горшенина оставшиеся в зале ребята не слышали. Они видели одно: Губан опять вышел сухим из воды. Да, он был неуязвим. И тот, кто, может, и осмелился бы выступить против него, в сотый раз убедился, что, кроме жестокой расправы вечером в палате, он ничего не добьется. Разве такие меры начальству следовало применять к этому кровососу?
Наиболее смелые из воспитанников поняли, что от Губана они могут избавиться только своими силами. Но как?
Едва только заведующая и председатель интернатского исполкома скрылись, Губан злобным взглядом обвел толпу, задержал его на Арефии Маркевиче и, вытирая рукавом вспотевший лоб, проговорил:
— Выкусили? Ну, паразиты, кое с кем я еще рассчитаюсь.
Ребята молча и торопливо стали расходиться.
Обед в интернате, несмотря на свою скудность, тянулся долго: пока это дежурные разнесут по всем столам «зеркальный кондер» и ложку гречневой сечки на второе, пока это все похлебают; те задрались, у того ложку стащили, того надо заставить на глазах съесть порцию синей жилистой конины, того обыскать, покрошить хлеб в суп. Воспитатель, дежурный исполкомовец почти не отходили от столов. Уже заметно стемнело, когда последняя смена выходила из столовой.
Наступал самый томительный час. Света часто не было: городская электростанция, разбитая при артиллерийском обстреле и отремонтированная на живую нитку, то и дело выходила из строя. Опять начинались игры в «коня-кобылу», в «стенку»; снова «жали масло», кидали айданы: «чик» или «бук».
Когда гасла сорокасвечовая лампочка, «зала» погружалась в кромешную тьму, лишь тускло светились запущенные, обледенелые окна. Из какого-нибудь угла вдруг раздавалось пронзительное кошачье мяуканье, из другого угла тотчас ему яростно отвечал заливистый собачий лай. Общий взрыв хохота награждал искусных звукоподражателей. И сразу комната наполнялась кукареканьем, ржанием, пронзительным свистом. Чиркая спичкой, воспитатель и дежурный член исполкома пытались установить порядок, да где уж там!
Вспыхивала чадная коптилка, но и при ее полусвете слышались оплеухи, бычий рев, плач. Внезапно доносился икающий истерический смех: кого-то щекотали.
Наконец воспитанников поили «чаем» — незаваренным кипятком с желтым сырым кусочком кукурузного хлеба, и они, еще более голодные, шли спать; из первого корпуса через узкую, засугробленную площадь в двух направлениях растекались оборванные фигурки. Теперь они пробудут в спальнях до утра.
Во втором корпусе «на верху» и «на низу» было семь комнат — «палат», которые сообщались между собой внутренней лестницей и незапирающимися дверями. Палаты тесно заполняли ржавые железные койки с тощими матрацами, набитыми рыжими ожесточенными клопами. В шести комнатах спало свыше девяноста воспитанников, преимущественно младшего возраста. В маленькой, седьмой, стояло всего четыре койки, застеленные солдатскими одеялами и увенчанные подушками, шуршавшими соломой. Здесь жили Ванька Губан, его правая рука Каля Холуй и еще двое: Ахилла Вышесвятский и Андрей Исанов. Этим ребятам Ванька доверял, трогал их очень редко; сегодняшний случай с избиением однопалатника был исключением. Изнутри на двери комнаты висел толстый крючок: ночью Губан запирался.
Возвращаясь после чая в жилой корпус, Губан пожалел о том, что произошло в зале возле столовой.
«Зря Исанчика волохал, — размышлял он. — Вишь, капканы расстанавливают, паразиты. Сама Барыня с исполкомом насели. Хрен словите, пацаны не выдадут. А с Исанчиком надо замириться. Есть у меня в сундучку залежалые пайки, коклетки, что позавчерась давали. Устрою ужин для своей палаты, нехай шамают… пропадет еще. Скажу Андрюшке: погорячился. Сойдет. Ничего. Умней будет».
Изредка Губан устраивал пирушки для своей палаты. Вообще он подкармливал старших ребят корпуса, заботясь о добрых с ними отношениях. Хоть Губан и понимал, что неправильно поступил с Исановым, но, как все тираны, был слишком уверен в нерушимости своей власти и считал, что каждая «выучка» пойдет только на пользу подопечным.
Во всех окнах жилого корпуса зажглись огни электрических лампочек. Обычно вечер в палатах начинался с того, что несколько воспитанников-очередников, прихватив зазубренный топор, отправлялись ломать соседские заборы и рубить в жидких городских садах молодые яблоньки и вишни. Так заготовлялось топливо. Остальные воспитанники пока сидели на кроватях в пальто, в шапках и, согреваясь, стучали нога об ногу.
Самая большая в корпусе, четвертая палата, расположенная наверху, возле губановского «номера», мало чем отличалась от «залы»: те же голые, запаутиненные стены, тот же затоптанный щербатый пол, те же окна, местами заткнутые тряпками, заколоченные фанерой, — из них вечно дуло. Середину комнаты занимала «буржуйка» — чугунная печурка; уголь и дрова давно не получали, и голландку не топили. От «буржуйки» к форточке тянулась длиннющая ржавая изогнутая труба, состоявшая из многих разнокалиберных колен, местами прогоревших. Обшарпанные стены украшали два плаката. На одном был изображен огромный красноармеец с винтовкой наперевес. От красноармейца панически бежали, кубарем катились пузатые буржуи в цилиндрах и задравшихся веером фраках, напуганные, потерявшие сабли и фуражки, генералы в рваных кителях, волосатые попы, деревенские мироеды. На другом плакате была нарисована колоссальная глазастая, многолапая вошь: надпись объявляла, что она разносчик тифа и ее следует уничтожать, как опасного врага.
Из коридора в палату весело, шумно ввалилась толпа заснеженных, посиневших от холода ребят-добытчиков: Люхин, Данька Огурец, Васька Чайник,
