интернатская овца. Понял? У нас бойцы в дивизии такую сволочь, как ты, к стенке ставили, смекнул? Я не за то на фронте руку потерял, чтобы перед тобой на пупке плясать. Да если ты, гад ползучий, меня хоть пальцем… — Люхин задохнулся. — Я тебе тупым кирпичом горло перепилю. Перегрызу гнилым зубом. У, контра, буржуйский выплевок!
Люхина трясло, казалось, он вот-вот кинется первый. И хоть Губан был гораздо сильнее его, но струсил перед таким напором: слишком неблагоприятно сложилась обстановка.
Сунув руки в отороченные карманы короткого полушубка, Горшенин молча наблюдал эту сцену. Внутри у Горшенина все клокотало. При жизни отца он считался одним из первых битков среди ребятни рабочей слободки, сейчас у него сильно чесались кулаки. Не будь он председателем исполкома, эх, и дал бы Губану взбучку!
— Нарываешься, Люхин? — угрожающе предупредил инвалида Губан. — После побегишь жалиться?
— Не дождешься. Отдай ребятам обратно пайки, что захапал. Исполком, — обратился Люхин к Горшенину, — пускай этот кровосос вернет хлеб, порции мяса. Вон они у него в кармане отдулись. Дай я его обыщу.
— Ты уверен в этом? — спросил Горшенин.
— Сгореть на месте!
Губан загнанно озирнулся, отыскивая Калю с мешком, чтобы незаметно передать полученные долги. Интернатцы, наоборот, сдвинулись плотнее, с явным намерением не подпустить к нему Холуя.
— Катя идет, Барыня, — послышалось в толпе, иона раздалась.
Через залу величаво шла Екатерина Алексеевна Дарницкая — высокая, прямая, седоволосая женщина лет под шестьдесят, с красивым, спокойным, несколько желтым лицом и исполненными достоинства манерами. Дарницкая была в теплом бурнусе из черного плюша, в черной низкой бархатной шляпке. Руки держала в муфте.
— Дети, что здесь происходит? — спокойно спросила она и повернулась к Горшенину.
Председатель исполкома угрюмо пожал плечами.
— Обычная история. Ванька Губан набил морду одному из своих должников.
Дарницкая вынула из муфты красивую желтоватую руку с батистовым платочком, крепко сжала его.
— Опять история с этой… как ее… макухой?
— Факт.
За время работы в исполкоме Горшенин успел приглядеться к Дарницкой. Он уважал эту образованную, высокочестную, рассудительную женщину, но считал, что заведовать таким учреждением, как интернат имени Степана Халтурина, она не может. Это не гимназия, где в большинстве учились вылощенные дети состоятельных родителей. Здесь нужен человек более деятельный, твердый и желательно — демобилизованный красноармеец, боец за советскую власть, чтобы ребята почувствовали в нем родного человека.
Наморщив лоб, Дарницкая некоторое время раздумывала.
— Как вам не стыдно драться? — важно и с укоризной обратилась она к Губану. — Вы ж… уже почти молодой человек. Неужели, мальчики, нельзя без грубых ссор? — спросила она всех, и в голосе ее прозвучало искреннее удивление. — Мы с вами присутствуем при событии огромной исторической важности: нарождении новой республики, где все отношения должны строиться на справедливости. Рукоприкладство мог себе в старое время позволить какой-нибудь городовой или пьяный мясник с бойни. А ведь вы воспитываетесь в педагогическом заведении. Разве можно так себя вести? Вы же, Губанов, с этой ужасной макухой… как вам не совестно спекулировать на голоде своих товарищей? Притеснять однокашника в трудную минуту — это же самый грязный вид эксплуатации, поймите это.
Заведующая замолчала, как бы для того, чтобы дать Губану время осознать всю неприглядность своего поведения. Ребята с надеждой ждали, чем кончится выговор. Дарницкую они не боялись, но как-то робели перед ней, старались избегать. Подспудно в каждом из воспитанников второго корпуса еще не совсем погасла надежда — эта единственная отрада обездоленных: а вдруг откуда-нибудь придет освобождение от «живоглота и макушечного короля»? Может, его заставят скостить всем долги? А там весна, можно самим бегать на базар и прожить без губановской макухи. Ходят слухи, будто скоро увеличат пайки хлеба. И вот такой случай выпал: Ванька захвачен с поличным и председателем и заведующей — обоими сразу.
Сам Губан чувствовал, что влип.
— Что вы, Катерина Алексевна, спекуляцию называете? — заговорил он с обычной беззастенчивостью, решив, по обыкновению, все отрицать. — Что я, толкушник? Все мне шьют какую-то макуху. Раньше, правда, я одолжал ребятам, а как на общем собрании нам разъяснили — конец. Думаете, бессознательный алимент? Долго на меня будут все сплетни вешать? Что ни случится в интернате, побьют кого — Ваня Губан в ответе. Некультурно кто сменяет пайку — снова с Вани Губана спрос. А когда Ваня Губан весь корпус содержит — не замечают. Когда Ваня Губан голодный, без завтрака, славливает на Старом базаре разных Бокиных и подобных безотпускников… Сам Андрей Серафимыч свидетель, — опять не считается? Будто это и не общественная нагрузка. Да спросите у самих ребят — обижает Ваня Губан? Спросите.
Его наглость была настолько явна, что по лицу Дарницкой пробежала брезгливая гримаса, и она вдруг холодно замкнулась. Горшенин, не скрывая презрения, открыто засмеялся в лицо Губану.
— Слыхал, что Люхин говорил? И сейчас ведь с пацанов порции собирал? Вон карман отдувается.
— Верно! — закричал из толпы Терехин и спрятался за спины ребят. — За это и Андрюху Исанчика отволохал!
— Что теперь скажешь, Губанов? — голосом, не предвещавшим ничего доброго, спросил Горшенин. — На этот раз, кажется, отвертеться тебе не удастся. Екатерина Алексеевна, ребята предлагают его обыскать.
В задних рядах Губан увидел Калю: ребята не подпускали его близко. Да и какая польза, если Холуй все-таки пробьется? На глазах у всех мясо и хлеб не передашь. Спасенья не было. Надо придумать причину, почему у него в карманах оказалось столько порций. Но что придумаешь? Занял у дружков? Сами отдали на хранение? Поверят ли? Засмеют, гады.
— Подымай копыта, буржуазия, — сказал ему Люхин и беспалой клешней поправил правый рукав, готовясь тут же приступить к обыску.
— О нет, нет! — поспешно проговорила Дарницкая, и все существо ее выразило отвращение. — Двадцать три года стоят стены этой гимназии, и никогда они не были осквернены подобным… действием. Это уж если ваш исполком решит, можете обыскивать палату Губанова, личное имущество… только меня увольте от такого неблаговидного зрелища.
Пока все это происходило у двери столовой, в противоположном конце бывшего рекреационного зала разыгрывалась другая сцена. Еще когда Горшенин поймал Губана на мордобое, Данька Огурец бросился за Кушковским. С трудом отыскав его в дальнем углу зала, он стал уговаривать Юзика пожаловаться председателю исполкома «на увечье».
— Что ты жмешься? Так и скажи: Губан, мол, избил меня с Афонькой Бокиным на Старом базаре и отнял полкруга макухи. Вы собирали-собирали пайки, а он на них наживается. Пускай вернет или в кладовую сдаст.
Изуродованное лицо Кушковского приобрело сизо-синеватый цвет, нос и верхняя губа вспухли, а один глаз наполовину заплыл. Видно, Юзику и самому очень хотелось выложить свою обиду председателю, а тут еще заведующая подошла: чего
