— Так я завтра на рассвете отбываю… Не будет никаких приказаний?
— Смотри, разведку высылай вперед. И боковое охранение, — сказал кто–то рядом. И только когда Бережной, склонившись совсем близко к моему уху, ответил: «Не беспокойтесь, понимаем, что повезем», я осознал — это сам говорю ему о разведке и походном охранении.
На цыпочках, пятясь, Бережной отошел от моей постели и вдруг растаял вместе с Кожушенко. В створе двери остались на несколько секунд одни только встревоженные глаза часового.
Я откинулся на подушку.
— У вас сильная простуда, температура. Дайте пульс проверю, товарищ подполковник, — слышу я голос часового.
Меня это удивляет: «Вот чудак… Ну что может понимать диверсант в пульсе? Ведь это же не мина замедленного действия. И не Магнитка».
Потом удивление сменяется испугом:
— Зачем ты суешь мне под мышку взрыватель? Я же могу взорваться. Ты хотя бы замедление поставь на трое суток. Доеду на волах к своим, там уж и взрывай, черт с тобой!
Белобрысый часовой смеется и дает мне выпить какую–то жидкость. Ловким, чисто профессиональным, медицинским жестом он вынимает у меня из–под мышки термометр, подносит его к своим глазам.
Быстро приходя в себя, я соображаю: «А ведь верно, взрыватели английской магнитной мины удивительно похожи на термометры». Сокол улыбается и говорит:
— Так решили, значит, что подрывник вас хочет отправить к праотцам? А я не только подрывник, я и доктор.
— Почему же ты мне в Киеве не сказал об этом?
— Боялся — не возьмете. В отделе кадров сказали: санчасть у Вершигоры укомплектована.
— Так ты доктор или диверсант? — спрашиваю я своего часового.
— И доктор и диверсант. На месте разберетесь. Вы же сами так сказали в Киеве. Приедем — там и разберемся. Выпейте порошок.
Порошок он достает из кармашка, предназначенного для часов, а в походной партизанской жизни и для капсюлей, приговаривая:
— Там, во вражеском тылу, понадобится — буду диверсантом. А теперь — доктор. У вас высокая температура…
«Ну, доктор так доктор, — думаю я. — Белый доктор… белый…» И засыпаю неспокойным, горячечным сном.
Среди ночи снова просыпаюсь. Надо мной склонилось лицо доктора. А рядом Вася, Усач, Давид, Павловский… И комиссар Руднев склонился надо мной. Все–таки вышел он из карпатского котла. Живой! Красивый, дорогой. Нет только Ковпака. Мы же выручили его в Карпатах, раненого вынесли на руках. Даже комиссара не смогли вынести, когда лежал он, раненный, под горой Рахув у Черной Ославы. А что же дед? Ах да, он и сам ранен… Он в Киеве передал мне команду, говорил на прощание: «Петро, не подведи». Ну как же я подведу, если со мной Сокол… Доктор–диверсант склоняется надо мной, кладет холодную ладонь мне на лоб и словно снимает горячку с головы. Шепчу ему:
— Сокол, не подведи!
И он отвечает тихо:
— Не подведу…
Благодаря заботам Сокола, который оказался хотя и не врачом, а только фельдшером, на следующий день температура у меня упала. Правда, Новый год я встречал еще в постели, но утром первого января решил все же двигаться на запад. Сашка Коженков, мой бессменный ординарец, раздобыл огромный тулуп с высоченным меховым воротником. «Белый доктор» достал где–то столового красного вина, и Новый год мы встретили как положено.
— Лекарство, а по совместительству и новогодняя заздравная чарка, — смеялся, раскупорив бутылку, Сокол. Он встретил Новый год вместе со мной и, опять уложив меня силой в постель, долго о чем–то шептался с Коженковым.
— Насчет выполнения моего категорического приказа совещаетесь? Ничего не выйдет, выезжаем на рассвете…
И вот во второй половине дня первого января мы уже переезжаем линию фронта. Перед глазами успокоительно колышется широкая спина Сашки Коженкова, а ноги мои упираются в куль овса, который всегда возит на тачанке запасливый донской казак. Мы двигаемся рысью вначале по небольшому «аппендиксу» — шоссе, которое начинается в Овруче и оканчивается тупиком в бывшем районном центре Словечно. Местечко начисто сожжено фашистами осенью 1942 года.
Возле Словечно обгоняем обоз. Он ползет ужом по направлению к лесному селу Собычин, где расположены наш штаб и главные силы. Пока что пушки тянут волы. Но «номера» не придают этому значения: сидят торжественно, словно священнодействуют. И понять их нетрудно: до сих пор у нас были только короткорылые десантные пушчонки, облегченные пукалки горного типа. Ковпак был вынужден взорвать их в Карпатах. А теперь? Теперь у нас настоящие пушки, отремонтированные киевскими рабочими.
Поравнявшись с артиллерией, подзываю политрука батареи Михайлика. Усадив его рядом, рассказываю, как мы получили эти пушки.
— Такой факт нельзя обойти в политработе. Расскажи о нем всей батарее, — советую политруку. — Что такое завод, восстановивший их, знаешь? Это в Киеве все равно, что Путиловский в Питере или… Ты сам откуда?
— С Урала.
— Про Мотовилиху на Каме слышал?
— А как же…
— Ну вот, это по революционным традициям все равно, что в Киеве завод, вооруживший нас артиллерией…
Политрук с уважением смотрит на пушки. Спрыгнув с тачанки, он подходит к расчету и, как видно, сразу же приступает к исполнению «полученных указаний»…
Через полчаса нашу тачанку и взвод конной разведки поглотили лесные дебри Полесья. Хорошо знаю: теперь до самой Горыни нет ни поля, ни лугов. Оплошные леса, болота, лесные речушки, проходимые вброд, и узкий извилистый коридор дороги в этой глухомани. Затем пойма реки Горыни, и снова лесная сотня километров на запад до реки Стохода. Этот — совсем без поймы, тихо струится десятками русел среди болот, словом — Стоход. А за ним снова леса до Западного Буга и дальше до самой Вислы — леса, леса и леса…
«Теперь можешь затыкать свою дырку в линии фронта, господин Манштейн. Гляди только затычку не потеряй», — думаю я вслух и поднимаю выше воротник тулупа.
Коженков понял меня. Обернувшись, подмигивает и, подтянув вожжи, говорит:
— Перешли «фронтовые ворота»…
Эти слова вызывают во мне целую бурю чувств и воспоминаний.
«Вот и еще раз пересек я линию фронта. В который раз?!» Где–то именно здесь проходит та незримая, условная линия, которую на картах штабов обозначают пунктиром или отдельными полукружиями… Но куда нам с Сашкой Коженковым до штабных тонкостей? С нашей, партизанской, точки зрения, в этом месте находятся ворота — «фронтовые ворота», сквозь которые могут пройти десятки партизанских отрядов. А может быть, и дивизий.
Рядом с Сашкой Коженковым сидит «белый доктор», который уже изрядно надоел мне своей сверхусиленной медицинской заботой. После очередного приема порошка укутываюсь с головой в огромный тулуп и, примостившись рядом с кулем овса, делаю вид, что уснул. Потом, приоткрыв глаза, смотрю, как вверху торжественно проплывают верхушки сосен и елей…
