— Обстановка на нашем участке вполне благоприятная: фронт с тыла мне прикрывает четвертая гвардейская. Та самая, что без солдат. Хи–хи–хи…
— Это как же понимать: фронт с тыла? — спрашиваю я.
— А я по приказу Ковпака держал оборону фронтом на восток. А теперь это наш тыл.
— Ну, ну, продолжай….
— А с севера сидят в лесах те, что с красными ленточками. Петушки, одним словом, хи–хи–хи… На западе наши батальоны Кульбака, Матющенко, там же — штаб, а теперь уже и батарея… на волах, хи–хи–хи… А на самой железке, под Олевском, это ж надо придумать, хи–хи–хи, линия Бакрадзе. В общем, воюем… на одном боку. Перевернулся на другой бок и снова воюю, хи–хи–хи…
Не пойму я, что тут смешного. По всему видно: жалуется комбат, что около месяца просидел в обороне.
Только перед моим отъездом Брайко подошел к тачанке и уже серьезно, без хихиканья, приложил руку к папахе, которую он лихо наловчился носить еще в Карпатах:
— Разрешите обратиться с просьбой, товарищ подполковник?
— Слушаю…
— Дайте мне в батальон старшего лейтенанта Цымбала…
Мне не понравилась эта просьба:
— Что это ты? Опять в замы захотел?
Брайко молчал.
— Отчего ж не хихикаешь?
— Я прошу его комиссаром в батальон.
Пришлось задуматься. Шуточки кончились, надо принимать решение. Цымбал, с рукой на черной перевязи, в черной кубанке с малиновым верхом, стоял в стороне, похлопывая себя нагайкой по голенищу. Эту нагайку с вечера я видел у Брайко. Обменялись — значит, друзья…
— Погоди, Петр, дай разобраться… Покажи–ка, браток, свое войско.
Мы объехали расположение батальона. Когда возвращались, Брайко, следовавший верхом рядом с тачанкой, ожидающе взглянул мне в глаза:
— Какое впечатление, товарищ командир?
— Противоречивое, комбат.
Хихиканье застряло в горле у Брайко. Он настороженно замолчал.
— Службу люди несут хорошо. Поздоровели…
— Да, отъелись маленько после карпатской голодухи…
— Оружие держат в порядке. Много новеньких?
— Тридцать шесть человек…
— Но вот что, комбат. Вроде жирком обросли твои люди. Как ты сам не замечаешь этого?
Комбат залился своим смешком:
— Хи–хи… Так дело же за приказом. Не от нас зависит. Будет приказ к маршу…
— Приказ, Петя, будет.
— Дней десять на подготовку и…
— Доложить о готовности к маршу завтра вечером, — приказал я.
Брайко даже обомлел от удивления, натянул поводья, отчего его верховой конь прижал уши.
— Вот это я понимаю! — сказал он с неподдельным восхищением. — Разрешите ехать выполнять, товарищ командир?
— Да поедем уж вместе. Через полчаса — час двигаю в Собычин…
В Собычине располагался штаб нашего соединения. А соединение было разбросано в радиусе до полусотни километров. Стояли гарнизонами — партизанский край.
Второго января, к вечеру, мы благополучно прибыли в Собычин. И сразу я закрутился в командирских делах. Замельтешила карусель встреч. Чтобы не оторваться от главного, решил прежде всего потолковать с начальником штаба Васей Войцеховичем. Он один пока должен был знать задачу во всей ее полноте.
— Не больше недели на подготовку… Немедленно давай займемся каждым батальоном. Распределяй оружие, боеприпасы.
— Самое сложное положение с транспортом, — задумчиво сказал Войцехович. — Не ожидали мы выхода в новый рейд.
— Придется, Вася, придержать твоих волов. До Горыни дотянем на них? А там уже добудем лошадок.
— Вообще–то, выход правильный. Но…
Войцехович замялся, и по озабоченному его лицу я заметил, что не один транспорт беспокоит начштаба. За время выхода из Карпат, прошагав вместе без малого тысячу километров, мы научились понимать один другого с полуслова.
— Что же еще? Говори!
— Уполномоченный, — процедил сквозь зубы начштаба и выругался. Это случалось с ним редко. — Черт его принес к нам перед самым рейдом.
— Это который?
— Да тот самый, полковник Соколенко–Мартынчук.
— Ба! Неужели тот самый? — Я о нем уже и позабыл. Ходил он в оперативных начальниках. Может быть, и знал военное ремесло, но во взаимоотношениях его с партизанскими командирами всегда веяло какой–то фальшью. То лебезил, то бравировал, разыгрывая из себя лихого «братишку», что явно устарело и совсем «не работало» в года Отечественной войны. И охотно создавал «дела», раздувая мелкие промахи или ковыряясь в не очень устроенной личной жизни партизанских командиров.
Как–то еще перед походом на Карпаты зашел о нем разговор.
— Що ты от него хочешь? Может, у него натура такая? — сказал тогда начштаба Базьша.
— Нет, тут совсем другое — зависть. Аж пищит, но лезет в генералы, — засмеялся Михаил Иванович Павловский, наш бессменный помпохоз.
— А что вы думаете? — вмешался в разговор комиссар, сам кадровый военный. — Многие из его бывших подчиненных уже в генералах ходят. А он как начал войну полковником, так и остался им по сей день.
— Многие из наших партизанских командиров и не кадровые, а в генералы вышли, — заметил кто–то.
— Конечно. Вот и войдите по–человечески в положение этого Соколенко–Мартынчука, — засмеялся комиссар. — Поймите психологию…
— Злодейка–судьба явно подшутила над полковником, — засмеялся Базыма.
— Что судьба?.. Языкастые штабные острословы злее судьбы подшучивают, — ухмыльнулся Павловский.
— Насчет генеральской папахи? — спросил Войцехович.
— Папаха еще так–сяк. А хлопцы толкуют, що трусики Мартынчуковы видели… з лампасами.
…Сейчас, сидя с Войцеховичем, мы невольно вспомнили этот разговор.
— И стал этот уполномоченный ориентировать всех партизан на то, что для нас война кончилась, — жаловался Войцехович. — Вот только подвинется правое крыло Первого Украинского фронта километров полсотни, и вам, говорит, можно будет прямо походным маршем на Киев курс держать. На партизанских тачанках и телегах так, мол, и двигайте.
«Черт его знает, что за человек этот Соколенко–Мартынчук?» — подумал я. А начальник штаба тем временем продолжал свой доклад:
— Ничего удивительного и нет в том, что у какой–то части личного состава после этих прогнозов полковника появились демобилизационные настроения. В особенности среди стариков ветеранов. Они ведь в тылу врага чуть ли не с первого дня войны: горя–то хлебанули.
— Соколенко–Мартынчук высказывался официально? — перебил я начальника штаба. — А то сразу можно дать шифровку генералу Строкачу.
— Да в том–то и дело, что неофициально. Но от этого нам не легче. У него особая манера говорить: сказано будто в шутку, а слух пошел.
