18 июня 1773 года императрица официально попросила у ландграфини Каролины Гессен-Дармштадтской руки ее дочери Вильгельмины для своего сына, великого князя Павла. Но перед тем как провести церемонию бракосочетания, необходимо было, чтобы будущая великая княгиня приняла православие, однако ее отец ландграф Гессен-Дармштадтский, который оставался дома, воспротивился тому, чтобы его дочь отреклась от протестантской веры. Сделав соответствующий вывод из своего жизненного эксперимента, Екатерина была убеждена, что переход из одной религии в другую совсем не означает вероотступничества, поскольку во всех христианских церквях верующие молятся одному и тому же богу, она считала, что, если два существа любят друг друга, Небо всегда готово пойти навстречу и освятить их союз. Переубедив отца и преодолев это последнее препятствие, 15 августа 1773 года урожденная принцесса Августа-Вильгельмина восприяла в лоне православной церкви святое миропомазание с титулом и именем великой княжны Наталии Алексеевны. На следующий день была торжественно обнародована ее помолвка с великим князем Павлом. Это заявление было воспринято как повод для различных увеселений. Балы, банкеты, спектакли проводились одновременно повсюду в честь благополучия обрученных. К тому же одерживались новые победы над турками, предпринявшими абсурдную затею – воевать с Россией. 29 сентября 1773 года бракосочетание между великим князем Павлом и великой княгиней Наталией было проведено с большой помпезностью и пышностью в Казанском кафедральном соборе. Артиллерийские залпы, ликующий звон колоколов приветствовали свадебный кортеж. Философ Дидро, прибывший в Санкт-Петербург по приглашению императрицы, по наивности предположил, что вся эта торжественность с украшением города и артиллерийским салютом была устроена в его честь. Узнав о своем заблуждении, он всякий раз подсмеивался над собой, когда видел, как княжеской чете желают счастья, процветания и многочисленного потомства.
На следующий день императрица устроила ужин, который завершился продолжительным балом. Наталия до изнурения танцевала с Павлом, который казался ей очень привлекательным в своей парадной форме. Облаченная в тяжелое парчовое платье, воротник и корсаж которого были украшены драгоценными камнями, новобрачная, устав, сникла под всей праздничной амуницией и даже вынуждена была отказаться от последнего менуэта. Увидев ее в таком состоянии, Екатерина сразу же задалась вопросом: не слишком ли хрупка конституция ее невестки для роли первой дамы, которая была ей предложена? Павел же, напротив, не усмотрел в ее усталости ничего предрассудительного и, более того, заметил, что это прибавляет супруге дополнительный шарм. Открыв для себя удовольствие в обладании этим грациозным и соблазнительным созданием, с которым можно не только ласкаться, но и беседовать, он, тем не менее, про себя решил, что, кроме их семейного благополучия, он не откажется и от другой цели в жизни. Для этого следовало бы, размышлял он, забыть о своих наваждениях, таких как тайна рождения, загадочная смерть отца, тирания матери, менявшей любовников так же легко, как министров, мстительное раболепство куртизанок, которые, улыбаясь, держали за спиной кинжал. Ему казалось, что, женившись, он обрел для себя не только наслаждение, но и душевную чистоту. Отныне он чувствовал отвращение ко всему, что не связывало его с женой. Как только ландграфиня Каролина Гессен-Дармштадтская и две ее дочери на выданье стали готовиться к возвращению на родину, Павел заметил, что Наталия загрустила по этому поводу, и он тут же стал обижаться на нее, желая в раздражении, чтобы она тоже уехала с ними.
III. Быстро утешившийся вдовец
Став молодоженом, великий князь не утратил своего везения. Его жена нравилась ему в любое время дня и ночи. Она обладала, в его представлении, самыми лучшими качествами: красотой, рассудительностью, веселым нравом и, кроме того, необходимым кокетством для того, чтобы приправить супружескую повседневность чем-то пикантным. Вместе с ней он забывал о своих заботах, скуку политики и этикета. Он восхищался вкусом Наталии, ее умением подбирать красивые платья для балов, для прогулок на лошадях по сельской местности, для пикников на траве и вечеров среди друзей. Она находила развлечение даже в переодевании театральных костюмов, когда играла в комедии на небольшой сцене в составе любительской труппы. Ее неисчерпаемая фантазия была всегда бальзамом на сердце Павла, который ощущал себя больше любовником, чем супругом. Поначалу Екатерина выражала восхищение добрыми отношениями, установившимися между ними. Говоря о своем сыне, она писала своей корреспондентке госпоже Бьельке: «Ну вот так идут дела в семье; он начал буржуазный образ жизни, не оставляет ни на шаг свою супругу, и это похоже на самую красивую дружбу в мире». Она написала также ландграфине Каролине Гессен-Дармштадтской: «Ваша дочь здорова. Она всегда тиха и любезна, какой вы ее знаете. Муж ее обожает. Он только и делает, что хвалит ее и всем рекомендует. Я слушаю его и задыхаюсь иногда от смеха, потому что она не нуждается в рекомендации. Ее рекомендация в моем сердце; я люблю ее, она этого заслуживает, и я чрезвычайно этим довольна»[5].
Но вот императрица стала замечать, что ее очаровательная невестка проявляет себя ветреной и бестолковой девицей, стремящейся всегда только повеселиться, что она неспособна заставить себя заниматься изучением русского языка. В городе и во дворце стали поговаривать о том, что молодая Наталия действительно уделяет совсем мало времени освоению языка, традиций и нравов своих будущих подданных. Если она останется немкой в душе, то как же она станет великой русской княгиней и зачем же она тогда окрестилась в православную веру? Но если Павел не придавал всему этому никакого значения, то Екатерину же такое отношение сильно раздражало. Ставя Никите Панину в упрек неспособность привить ее сыну и невестке обязанностей почтительности и патриотизма, вменяющихся им по положению, она принимает решение заменить этого благодушного человека, который уже исчерпал себя, и отсылает его из дворца, назначив на его место генерала Николая Салтыкова, пользующегося отныне ее полнейшим доверием. Взбешенный лишением своего старого гувернера, который, по сути, стал его близким другом, Павел принял нового в штыки, проявляя к нему колючее недоверие. Последний, повинуясь приказу Екатерины, посоветовал ей удалить Андрея Разумовского, который, по его мнению, рассчитывал на «высокое место», а его влияние на княжескую чету могло быть негативным. Великий князь, очень озлобленный этим решением, вместе с Наталией тут же поспешил требовать объяснений от матери. Та, посчитав, что это возмущение было инспирировано ее невесткой, резко отчитала их, поставив обоих на свое место. Они покинули апартаменты Ее Величества с понуренными головами, словно наказанные дети после проявленной шалости. В то же время, когда Павел сам испросил у Екатерины позволения присутствовать иногда на заседаниях министров для того, чтобы, хотя бы поверхностно, быть, наконец, в курсе государственных дел, она дала ему свое согласие на эту просьбу, которую сочла разумной. Но спустя какое-то время она спохватилась и стала подозревать Наталию в вынашивании амбициозных намерений. Не поговаривали ли в прихожих дворца приглушенным голосом о том, что эта молодая женщина, внешне ветреная, внушает своему мужу мысли о занятии трона после смещения действующей императрицы? Перейдя от снисходительности к негодованию, Екатерина пишет, как всегда, на французском, своему постоянному корреспонденту барону Гримму: «Великая княгиня любит все экстремальное. Все у этой дамы чрезмерное: если прогуляться пешком, то не менее двадцати верст, если танцевать, то двадцать кадрилей, столько же минуэтов, бесчетное количество немецких танцев; чтобы не было жарко в помещении, она совсем не разводит огня; если другие растирают лицо льдом, то она это проделывает со всем телом; было бы лучше, если бы она была подальше от нас. Бойся злых, задирая друг друга, они угрожают всей земле и не слушают ни хороших, ни плохих советов […]; не слушают никого […]; и сами себе на уме. Представьте, что в течение полутора лет или даже больше мы не говорим ни слова еще на русском языке: мы хотим, чтобы нас обучали, но для этого мы не находим ни минуты в течение дня, все вертится волчком […]». И еще: «Я не вижу в ней ни обольщения, ни ума, ни разума». Все это было далеко от тех гиперболических похвал, которые были адресованы ландграфине Каролине Гессен-Дармштадтской сразу после замужества ее дочери![6]
