Ни в Амхерсте, ни в Остине я никогда не бывал. Но из книжек уже знал, что в Остине водятся ядовитые змеи и ядовитые же ящерицы в руку длиной. А еще там жара и сушь. «Давай поедем в Амхерст», – сказал я матери. Родители согласились.
И вот мы снова переехали и поселились в Хэдли, в Массачусетсе. Это был фермерский поселок, милях в шести от Амхерста и Массачусетского университета. И мать, и отец выросли в сельской местности, но всю мою жизнь мы проводили в городской обстановке. А теперь – поселились за городом. Я был в восторге. Тем более, что обиталищем нашим стал старый фермерский дом.
– Он выстроен в 1743 году. Один из самых старых здесь, так и знай, Джон Элдер, – с гордостью сообщила мне мать.
Перед домом бродили коровы. За домом начинались поля. Мать представила меня хозяевам дома – мистеру и миссис Барстоу. Они мне понравились. Мистер Барстоу владел всеми окрестными полями. Но самое главное – у его брата, который держал ферму по соседству, было четверо детей, так что мне нашлось с кем поиграть. Поскольку теперь я научился знакомиться и общаться, то на новом месте друзья у меня появились сразу. К началу школьных занятий я даже обзавелся приятелями-попутчиками, с которыми садился рядом в школьном автобусе. Раньше я никогда не ездил в автобусе, но новым знакомцам этого рассказывать не стал. Я уже усвоил: никогда не рассказывай о себе такое, из-за чего тебя могут осмеять. Насмешек мне уже хватило.
За нашим домом высилась гора, а за деревьями через дорогу виднелась река Коннектикут. Никогда раньше наша семья не жила в такой красивой местности. После уроков мы с ребятами Барстоу забирались на гору и искали там аметисты. «Они вроде рубинов, но лиловые. Это драгоценные камни», – объяснил Дэвид Барстоу.
Сопелка между тем подрастал. Он уже научился самостоятельно садиться, и еще он умел ползать, и ползал вокруг меня. Жил он в манеже со стенками из резиновой сетки. Когда Сопелка плакал, я вынимал его оттуда, а если надоедал и мешал – сажал обратно. Иногда я переворачивал манеж кверху дном и получалось, что Сопелка сидит в клетке под крышей. Ему это не нравилось. Я решил научить Сопелку ходить – на поле для сквоша, которое тянулось перед домами. Земля на площадке была мягкая, рыхлая, и я рассчитал, что, если Сопелка упадет, больно не стукнется. К тому же он был маленький и поэтому падать ему все равно было невысоко. Я решил, что возьму его за руку и поведу вдоль поля, а потом обратно. Сначала мне приходилось волочить его за руки, а ноги у него тащились по земле. Я надеялся, что так он поймет, как ходить. Сначала у него получалось плохо, но после нескольких рейсов туда-сюда мне уже не нужно было волочить его за руки – он мог стоять на ногах сам. Я обрадовался: как-никак, прогресс. Так что дальше я выпустил руки Сопелки совсем – пусть ходит самостоятельно.
– Шагай, Сопелка! Давай же!
В первый раз, когда я отпустил его и скомандовал:
«Шагай!», Сопелка завопил и плюхнулся на пятую точку. Я ткнул его носком ботинка, потом поднял за руку и поставил на ноги. Сопелка явно предпочел бы ползти.
– Давай, Сопелка, иди!
Едва я выпустил его руку, он снова попытался сесть на землю, но я дернул его вверх. Наконец мне удалось добиться, чтобы Сопелка делал маленькие самостоятельные шажки, но при этом я его держал. По-моему, Сопелка был горд своими достижениями, но в точности не скажешь – он пока вразумительно не разговаривал, только болботал. Кроме того, я до сих пор подозревал, что брат, возможно, уродился дефективным, и потому не знал, чего от него ожидать – научится ли он нормально разговаривать? Ведь Сопелка, хотя я и подсовывал ему книжки и даже читал вслух, пока что не проявлял ни малейшего интереса к чтению.
Прошло некоторое время, и Сопелка у меня зашагал самостоятельно. Правда, ему все еще нравилось садиться наземь и чтобы я его поднимал, а еще он по-прежнему норовил ползать, но все-таки уже чаще ходил на двух ногах, а не на четвереньках. Я делал так: едва он опускался на четвереньки и полз, как я заходил ему за спину и придавливал к земле. Или же, орудуя носком ботинка, переворачивал его пузом кверху, как черепаху. Сопелка в ответ вопил и плакал, но постепенно уяснил, что надо не ползать, а ходить.
– Ты двухколесный, а не четырехколесный, – объяснял ему я. Теперь я был взрослый мальчик и читал журналы о велосипедах, поэтому решил, что и Сопелка такое объяснение, конечно же, поймет.
К зиме Сопелка более-менее научился ходить самостоятельно. А вот говорить он пока толком не говорил, но мать уверяла меня, что со временем и этому научится. Я все-таки сомневался, потому что к году ожидал от брата куда большего. Наверно, он все-таки дефективный…
– Твой братик никакой не дефективный! Он просто маленький. Пройдет год-другой, и он будет разговаривать так же, как и ты, – сказала мать. Она все время принимала сторону Сопелки и вступалась за него, даже когда я предъявлял ей очевидные доказательства его дефективности. Меня такое заступничество раздражало. Ведь Сопелка не читает и не говорит!
Я пытался показывать ему разные штуки, но он, похоже, их толком не рассматривал и не понимал. Дашь ему что угодно – а он знай в рот сует. Вообще Сопелка норовил съесть или хотя бы пожевать все, что попадало ему в руки. Как-то я на пробу дал ему острого соуса «табаско», и Сопелка расплакался. Благодаря тому, что у меня теперь был младший брат, я научился находить общий язык с людьми. А Сопелка, благодаря тому, что он был моим младшим братом, научился смотреть, что кладет в рот, и быть осторожнее.
Что бы я ни делал с Сопелкой, он все равно меня обожал и боготворил. Я был старше, выше, и я больше знал и умел. Мне нравилось иметь младшего брата. Я чувствовал себя взрослее. «Береги братишку, приглядывай за ним!» – всегда говорила мать, когда отпускала нас играть на улицу. Я шагал впереди, а Сопелка трусил за мной, как собачка. Мне нравилось сознавать, что я за него отвечаю и забочусь о нем. И я старался изо всех сил – не то что некоторые старшие братья: я никогда не поджигал Сопелку, и не топил в ванне, и не резал. Мои заботы хорошо отражались на брате: с каждым месяцем он подрастал, и ходил за мной хвостиком. Выглядел он на славу.
Постепенно Сопелка перестал пускать слюни и сопеть и болботать. Он начал брать мои игрушки и играть в них самостоятельно. Теперь он мне мешал и досаждал – проникал повсюду, словно микробы. Значит, пора было переименовать его.
– Сопелка, поди сюда. Ты подрос, поэтому я дам тебе новое имя. С сегодняшнего дня ты называешься Микроб. Понял?
– Микроб? Мик-роб?
Брат повторил это слово несколько раз и затопал к матери – поделиться новостями.
Теперь я больше не ощущал пронзительное одиночество, которое так угнетало меня, когда мне было пять. То есть я его чувствовал временами, но лишь изредка, в тех случаях, если что-то напоминало мне о моей неполноценности. Когда у меня бывал день рождения, родители пекли торт и дарили мне подарки, и все вокруг радовались и суетились. Но время от времени меня приглашали на дни рождения к другим детям, и там насчитывалось человек десять, а то и двадцать гостей, все носились как угорелые и хохотали. Вот там, у других, были настоящий праздник, а у меня дни рождения получались так себе, сплошное убожество.
