Был ли Чехов в числе этих «сознательных»? Вряд ли. По воспоминаниям его родных и товарищей мы знаем, что он обходился без разрешения гимназического начальства и, переодетый в штатское, храбро покупал билет на галерку, а в антрактах вел себя бурно, делая вслух, — на весь театр, — неуважительные замечания по адресу богатых греков, восседавших в первых рядах партера.
В театр забирались гимназисты спозаранку. На галерку вела узкая деревянная лестница, на ступеньках которой уже сидела галерочная публика, терпеливо ожидавшая заветной минуты — открытия дверей. Места были ненумерованные и, чтобы захватить лучшие, приходилось дежурить часов с шести вечера. Потом вся толпа с гиком неслась наверх и, толкаясь, занимала первый ряд. На всю громадную черную яму горел только один газовый рожок.
Но с галерки получил Антоша доступ и за кулисы театра, куда ввел его гимназист Яковлев — его однокашник, сын премьера труппы Новикова — трагика Яковлева. Здесь Антоша познакомился с Н. Н. Соловцовым, которому впоследствии посвятил водевиль «Медведь».
Эти впечатления, вынесенные Чеховым от посещений таганрогского театра, запомнятся ему навсегда. В «Лебединой песне» Чехова трагик Светловидов поражается видом пустой театральной залы — несомненные воспоминания Чехова о «громадной черной яме», каковой с галерки представлялся театр. В «Чайке» фраза Шамраева об актере, который оговорился — ему нужно было сказать «мы попали в западню», а он сказал — «мы попали в запендю» — это воспоминание самого Чехова об «Ограбленной почте». Тот водевильный репертуар, который шел в Таганроге, конечно, отразился на ранних опытах Чехова-драматурга — отсюда «О чем курица пела». А драма «Безотцовщина» слагалась, несомненно, под воздействием «идейных», как говорили тогда, драм Шпажинского, Дьяченки и Чернышева.
Знакомство с труппой Новикова, в которой еще служили последние представители Несчастливцевых и Счастливцевых, дало Чехову богатейший материал для ранних его юмористических рассказов из актерской жизни. Все эти антрепренеры Галамидовы, комики Фениксовы-Дикобразовы, любовники Поджаровы и актрисы Дольские-Каучуковы, они из того пестрого театрального мирка, с которым впервые познакомился Чехов именно в Таганроге.
И не таганрогский ли театр представлялся Чехову, когда он в «Даме с собачкой» описывал провинциальный театр в вечер премьеры:
«Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад… Качался занавес. Оркестр долго настраивался».
В восьмом — последнем — классе Чехов учился далеко не блестяще. Он был одиннадцатым из двадцати трех учеников. Его сочинения по русскому языку никогда не оценивались выше тройки. Но был он прилежен и пропустил всего тринадцать уроков — меньше, чем все остальные его товарищи, у которых средняя цифра непосещения гимназии достигает восьмидесяти.
В официальном документе — «списке допущенных к испытаниям на аттестат зрелости», о Чехове Антоне сказано:
«Посещение уроков исправное, приготовление к урокам весьма добросовестное, исполнение письменных работ весьма аккуратное, весьма внимателен, к учению относился с интересом».
Экзамены начались с письменного по русскому языку.
Из Одесского учебного округа была прислана тема: «Нет зла более чем безначалие».
Эта тема таганрогскими гимназистами раскрывалась весьма своеобразно: проводилась мысль, что при безначалии прекращается и сильно страдает торговля. Очевидно, юные авторы считали, что наступившее разорение города объясняется отсутствием надлежащего начальства.
Чехов, как вспоминает его гимназический товарищ доктор Шамкович, справился с сочинением «еле-еле». Это очевидно надо понимать лишь в том смысле, что Чехов закончил его одним из последних; оценено же оно было четверкой.
Вот аттестат зрелости, полученный Чеховым по окончании гимназии:
С Таганрогом было покончено. Нужно было собираться в Москву, а для этого прежде всего необходимо было получить документ, дающий права на жительство. Чехову, вошедшему вместе с отцом в мещанское сословие, нужно было от таганрогской мещанской управы получить увольнительный билет. Вот его текст:
В конце августа 1879 года Антон приехал в Москву. Его ждали раньше, но он все лето провел в Таганроге, добиваясь стипендии, учрежденной таганрогским городским управлением для одного из своих уроженцев, отправляющихся получать высшее образование, — Антоша ее выхлопотал.
Стипендия была небольшая — двадцать пять рублей в месяц. Выдавалась она по третям, так что Антон в день приезда в Москву имел на руках сумму, которая при тогдашней чеховской бедности могла показаться значительной. Он привез в Москву не только сто рублей, но и двух нахлебников — своих гимназических товарищей — В. И. Зембулатова и Д. Т. Савельева. Вскоре, и совершенно неожиданно, прибыл еще один нахлебник — Н. И. Коробов — из Вятки. Его привез Коробов-отец, откуда-то узнавший, что живут в Москве милые люди Чеховы, которых можно уговорить принять в дом юношу, «застенчивого как девушка». Коробовы были очень богаты, но их не смутило, что квартирка Чеховых была в подвале.
Нахлебники являлись большим подспорьем в хозяйстве Евгении Яковлевны. Жилось тесно, но весело. Перебрались на новую квартиру в пять комнат — по той же Грачевке в доме Савицкого. Зембулатов и Коробов заняли одну комнату, Савельев другую; Антон, Николай и Михаил — третью, мать и сестра — четвертую. Пятая была общей приемной.
Павел Егорыч после долгих хлопот, наконец, получил место по письменной части в оптовой торговле купца Гаврилова, у которого жил и столовался. Получал он тридцать рублей в месяц. Нравы и обычаи Гавриловского дела описаны Чеховым в повести «Tри года».
Личность отца отошла на задний план — Антон занял положение хозяина.
20 августа Чехов подал прошение о вступлении в университет — на медицинский факультет. Зембулатов, Савельев и Коробов стали также студентами-медиками.
О Чехове-студенте вспоминал один из его однокурсников, что был он «хорошим товарищем, общей студенческой жизнью очень интересовался, часто ходил на собрания и сходки, но активного участия в общественной и политической жизни студенчества не принимал». А время было бурное. О нем писал С. Я. Елпатьевский так: «Был 1880 год — время наиболее яркого развертывания революционного движения, в Москве было шумно и оживленно». И В. К. Дебагори-Мокриевич, в свою очередь, отмечает, что в 1881 году он застал в Москве огромные перемены. «Прежде всего, бросался в глаза количественный рост революционных элементов. Чуть не половина студентов Московского университета и Петровско-Разумовской академии считались революционерами».
