— Простите, пожалуйста, вы — оптимист?
— Да, — отвечал поэт, — я — оптимист…
— Простите, — продолжал вопрошающий, — Байрона знаете?
— Знаю.
— Так вот Байрон — красавец, богач, аристократ, лорд — князь по-нашему — знаменитый поэт, женщины от него с ума сходили… И такой человек был пессимист… А ты, г…. такое — оптимист…
В Москве был такой литератор — Акоп Самсонович Хачтрянц. Какое-то время он был супругом Мариэтты Шагинян и является отцом ее дочери. Когда он состоял в этом браке, то не без юмора говорил про себя:
— Я — жена Цезаря.
В 1938 году, в самое развеселое времечко, Хачтрянц, большой любитель застолья, восклицал:
— Я не понимаю, о чем Сталин думает? Маслин в городе нет!
Осенью сорокового года, когда Гитлер и Сталин поделили несчастную Польшу вместе с Красной армией там был некий московский литератор. В каком-то городке красноармейцы разгромили редакцию еврейской газеты, и наш москвич прихватил две пишущие машинки. Своей добычей этот мародер был весьма доволен, машинки тогда были в цене. Он мечтал о том, как по возвращении в столицу, поставит на них русские буквы, одну машинку возьмет себе, а другую выгодно продаст…
Мечтам этим, однако же, не суждено было сбыться. В Москве он узнал, что шрифт изменить нетрудно, но его машинки выпущены специально для еврейского языка и каретки у них движутся не в том направлении. (Как известно, евреи пишут справа налево.) И эту конструктивную особенность его трофеев изменить оказалось невозможно.
В послевоенные годы самым популярным чтивом в стране были два романа, два толстенные кирпича, принадлежащие перу Николая Шпанова — «Заговорщики» и «Поджигатели». Это были весьма грубые поделки, там обличались «немецкие фашисты» и «американские империалисты». Действие происходило в Германии, в Швейцарии, в Америке, среди персонажей были Гитлер со всей своей бандой, Трумен, Черчилль, Джон Фостер Даллес и пр. и пр.
Как-то в доме литераторов в присутствии самого Шпанова происходило обсуждение этих книг. Оно шло довольно вяло, ибо литераторы мероприятие игнорировали, выступали по большей части учительницы и библиотекарши…
И тут вдруг в зале появилась писательница Александра Яковлевна Бруштейн, дама очень живая и бойкая, несмотря на солидный возраст. Устроители попросили ее выступить. Она отказывалась и говорила:
— Я боюсь, у меня получится слишком резко…
— Вот, вот, — говорят ей, — давайте… Это оживит обсуждение.
Словом, ее уговорили.
Бруштейн подошла к микрофону и сказала буквально следующее:
— Я родилась в Литве, в Вильно, и там прошли мои юные годы. И вот мне запомнился один анекдот, который тогда бытовал в Литве. Идет по дороге ксендз и видит, что крестьянские дети лепят из навоза здание костела. Он умилился:
— Какие вы хорошие, набожные ребятишки!.. Какой у вас красивый костел!.. И купол есть, и колокольня… Скажите, а в вашем костеле ксендз будет?
А дети ему отвечают:
— Если г…. хватит, будет и ксендз.
Так вот я хочу сказать, — закончила Бруштейн. — В романах «Заговорщики» и «Поджигатели»- г…а хватило на все!..
В Киеве был такой писатель — Натан Рыбак. Самая главная его книга носила название — «Ошибка Оноре де Бальзака». Там утверждалось, что женитьба на пани Ганьской сделала великого писателя несчастным и ускорила его смерть.
Надо сказать, сам Натан Рыбак явно учел опыт классика и в выборе жены не ошибся. Он сочетался браком с родной сестрой всесильного в те годы на Украине писателя и партийного функционера Александра Корнейчука.
Известный писатель А. С. Новиков-Прибой имел внешность самую заурядную. Он сам о себе рассказывал такое. По какому-то случаю, ему пришлось стоять неподалеку от входа в метро на площади Маяковского. Мимо проходил высокий, грузный человек с портфелем. По виду — советский директор. Увидев Новикова-Прибоя он оживился и сказал:
— Здорово!
— Здравствуйте, — отвечал писатель.
— Ну как ты? Все там же?
— Все там же, — подтвердил литератор.
— Надо, надо зайти к тебе попариться, — мечтательно произнес незнакомец.
Весьма занятной фигурой был Петр Иванович Замойский, автор рассказов из крестьянского быта и романа под названием «Лапти». Человек он был сильно пьющий, и в Союзе писателей всегда побаивались его выходок.
В Москве проводилась декада чувашской литературы. По окончании мероприятия, как тогда полагалось, состоялся банкет в ресторане «Метрополь». Но туда, как назло, никто из московских писателей не явился. Устроители стали звонить по телефону, чтобы исправить это положение, но никого из литераторов вызвать не смогли. И тогда решились позвонить Замойскому.
— Петр Иванович, — говорят, — выручайте. Приезжайте в «Метрополь», тут банкет… Завершаем чувашскую декаду, а никого из московских писателей нет.
— Я не могу, — говорит Замойский, — у меня в гостях деверь — Гриша…
— Ну, вы с деверем приезжайте… А то у нас прямо беда…
— Да уж мы с ним выпили, — говорит Замойский.
— Ничего, — говорят, — тут еще выпьете…
Через полчаса Замойский прибыл со своим «Мижуевым», и они были с почетом усажены за пиршественный стол. И тут же его попросили сказать тост. Он поднялся с рюмкой в руке и заговорил:
— Вот за что я не люблю наш Союз писателей… Если приедут французы, англичане или какие-нибудь итальянцы, Замойского в ресторан не позовут… А вот, если чуваши, пожалуйста, Петр Иванович, даже с деверем приезжайте…
На этих словах распорядитель дал сигнал, и дальнейшую речь заглушила музыка.
Немного погодя, пропустив уже не одну рюмку, Замойский доверительно обнял двух чувашских литераторов, сидевших рядом с ним.
— Вот, что я вам скажу, чуваши… Видел я ваши книжки, смотрел… Алфавит-то, азбуку вы у нас, у русских взяли… Свое надо иметь, чуваши…
Как-то Замойскому позвонили по телефону и попросили приехать в Гослитиздат для встречи с директором. Он прибыл в условленное время, но ему пришлось довольно долго дожидаться в приемной. Наконец секретарша пригласила его в кабинет.
Замойский вошел туда и встал у двери.
Директор приветствовал его со своего места и сказал:
— Петр Иванович, я хочу сообщить радостное известие. Мы решили переиздать ваш роман «Лапти».
Писатель сделал мужицкий поясной поклон, дотронулся рукою до ковра и произнес:
— Покорно благодарим, барин…
В Союзе писателей шло собрание. Среди желающих выступить был и Замойский. В президиуме, однако же, понимали, что от него можно ждать любой выходки, а потому слова не давали. И вот председательствующий произнес:
